— Взгляни-ка! — С этими словами я передал газету моей соседке по двуспальной кровати.
Однако она, углядев в соседнем столбце заметку о танцовщице Леоноре Хьюз, тотчас же в нее впилась. Я, конечно же, потребовал газету обратно.
— Да знаешь ли ты… — начал было я.
— Мне вот что любопытно, — отозвалась моя спутница, — крашеная она блондинка или нет?
Впрочем, выбравшись вскоре из нашего семейного номера, я всюду видел в кафе мужчин, которые с возгласами «взгляните-ка!» тыкали пальцем в животрепещущую новость. А около полудня, встретив коллегу-писателя (чтобы его утихомирить, пришлось заказать шампанского), я направился вместе с ним в редакцию этой самой газеты — разузнать, как и что. Там и выяснилось, что эта история началась за три дня до того, как попала в печать.
Началась она на корабле, где молодая женщина, которая, хотя ни малейшей дурноты и не ощущала, стояла на палубе, перегнувшись через поручни. Следила она за параллелями долготы, сменявшимися под килем, в попытке определить обозначенные на них цифры, но скорость движения океанского лайнера «Олимпик» слишком для этого велика, и если молодой женщине удавалось что-то разглядеть, то лишь агатово-зеленую, сходную с листвой морскую пену, которая с шипением разлеталась вокруг кормы. Вокруг — помимо водных брызг, мрачного бродяги-скандинава в отдалении и восхищенного миллионера, который с верхней палубы первого класса пытался привлечь внимание женщины к себе, — поглядеть было не на что, и все-таки Милли Кули чувствовала себя совершенно счастливой. Жизнь она начинала заново.
Надежда — обычный груз для рейсов из Неаполя до Эллис-Айленда, чего никак нельзя сказать о судах, направляющихся на восток до Шербура. Пассажиры первого класса упражняются в софистике, а пассажиры третьего класса предаются разочарованию (что по сути одно и то же), однако молодая женщина возле поручней купалась в надеждах самого лучезарного свойства. Жизнь она начинала заново не свою, а чью-то другую — занятие куда как более рискованное.
Милли была темноволосой, хрупкого сложения, привлекательной на вид девушкой с пристальным, одухотворенным взглядом, нередко свойственным южноевропейским красавицам. Мать ее была чешкой, отец — румыном, но Милли не унаследовала характерные для выходцев из этих стран невыигрышные признаки — чересчур короткую верхнюю губу и острый, выдающийся вперед нос: черты ее лица были правильными, кожа светло-оливкового цвета отличалась чистотой и свежестью.
Спавший на мешковине в двух шагах от нее симпатичный угреватый юноша с яркими глазами цвета голубого мрамора приходился Милли мужем: именно его жизнь она и собиралась начать заново. За шесть месяцев их супружества он показал себя лентяем и кутилой, но сейчас они готовились к новому старту. Джим Кули этого заслуживал: на фронте он держался героем. Существует такое понятие, как «военный невроз», который служил оправданием для любой выходки бывшего солдата: об этом Джим Кули и сообщил жене на второй день их медового месяца, когда напился до свинского состояния и сшиб ее с ног полновесной затрещиной.
— На меня находит, — с нажимом заявил он наутро и в подтверждение этого убедительно повращал своими мраморно-голубыми глазами. — Мне все кажется, что я в бою, — вот и завожусь: что вижу перед собой, на то и кидаюсь — ясно тебе?
Джим вырос в Бруклине и попал в морскую пехоту. Как-то в июньские сумерки он прополз пятьдесят ярдов от расположения войск, с тем чтобы обыскать тело баварского капитана, лежавшего на ничейной полосе. Там он обнаружил копию секретных полковых приказов: благодаря этому его бригада пошла в атаку гораздо ранее намеченного срока, что, вероятно, приблизило окончание войны на четверть часа. В честь этого события французское командование вместе с американским наградило участников гравированными жетонами из драгоценного металла: Джим демонстрировал свой всем и каждому на протяжении четырех лет, пока ему не пришло в голову, что неплохо бы обзавестись постоянной аудиторией. Армейский подвиг Джима произвел сильное впечатление на мать Милли, вскоре назначили свадьбу, а Милли осознала свою ошибку только через сутки после того, как исправлять ее было уже поздно.
Спустя несколько месяцев мать Милли скончалась, оставив ей капитал в двести пятьдесят долларов. Случившееся на Джима подействовало заметно. Он протрезвел, а однажды вечером явился после работы с намерением перевернуть страницу и начать жизнь заново. Фронтовые заслуги помогли ему найти место в бюро, которое занималось уходом за солдатскими могилами во Франции. Жалованье там платили скромное, но, как всем известно, за океаном жить можно припеваючи на сущие гроши. Разве сорок долларов в месяц, которые он получал во время войны, не казались заманчивыми для парижских девушек и виноторговцев? Особенно если пересчитать эту сумму на французские деньги.
Милли выслушала россказни Джима о стране, где виноградные лозы налиты шампанским, и раскинула мыслями всерьез. Быть может, лучший способ потратить ее капитал — это дать Джиму шанс, шанс, после войны впервые ему подвернувшийся. В домике на окраине Парижа они забудут минувшие шесть месяцев и обретут там мир и счастье, а также — как знать — и любовь в придачу.