— Я тебя поведу в одно из самых крутых мест города.
— И что будет? Что там такого будет — вот что ты мне скажи.
Джон Чеснат вдруг сделал глубокий вдох и огляделся, словно опасался чужих ушей.
— Ну, сказать по правде, — проговорил он тревожно, приглушенным голосом, — если это выплывет наружу, то мне, скорее всего, очень даже не поздоровится.
Форс выпрямилась, подушки вокруг нее опали, как листья.
— Ты намекаешь, будто связан с какими-то сомнительными делишками? — воскликнула она со смехом. — Рассчитываешь, я этому поверю? Нет, Джон, твой удел — это катиться по накатанным колеям и ничего больше.
Ее губы, сложенные в маленькую кичливую розу, роняли эти слова, как шипы. Джон подобрал с кресла свои шляпу и пальто, взял трость.
— В последний раз: пойдешь со мной сегодня посмотреть то, что я покажу?
— Что посмотреть? И кого? Есть ли в этой стране хоть что-нибудь, что стоит посмотреть?
— Во-первых, — самым обыденным тоном заявил Джон, — ты посмотришь на принца Уэльского.
— Что? — Форс одним движением вскочила с шезлонга. — Он вернулся в Нью-Йорк?
— Возвращается сегодня вечером. Хочешь на него посмотреть?
— Хочу ли? Да я никогда еще его не видела. Всюду упускаю. За час, проведенный вблизи него, я бы отдала год жизни. — Голос Форс дрожал от волнения.
— Он был в Канаде. Сегодня состоится важный боксерский поединок — принц приезжает инкогнито, чтобы его посмотреть. А до меня дошел слух, где он собирается провести вечер.
Форс восторженно взвизгнула.
— Доминик! Луиза! Жермен!
Все три горничные примчались на зов. Комната внезапно наполнилась вибрациями суматошного света.
— Доминик, машину! — кричала Форс по-французски. — Сан-Рафаэль, мое золотое платье и бальные туфли с каблуками из настоящего золота! И крупный жемчуг — все, что есть, и бриллиант, который с яйцо, и чулки с темно-синими стрелками. Доминик, пошли живо в косметический кабинет. И еще одну ванну — холодную, с миндальным кремом. Доминик — к Тиффани, одна нога тут, другая там, пока они не закрылись! Найди мне брошь, кулон, диадему, неважно что, лишь бы с гербом дома Виндзоров.
Она теребила пуговицы своего платья, и стоило Джону поспешно отвернуться, чтобы уйти, оно тут же соскользнуло с ее плеч.
— Орхидеи, — крикнула она ему в спину, — бога ради, орхидеи! Четыре дюжины, чтобы можно было выбрать четыре штуки.
Горничные заметались по комнате, как испуганные птицы.
— Духи, Сан-Рафаэль, открой чемодан с духами; достаньте розовых соболей, подвязки с бриллиантами, прованское масло для рук! Это тоже возьмите! — И это… и это… ой!.
. и это!
Проявив приличествующую случаю скромность, Джон закрыл за собой дверь апартаментов. Шестеро доверительных управляющих, в позах, выражавших усталость, скуку, отчаяние, все еще толпились в наружном холле.
— Джентльмены, — объявил Джон Чеснат, — боюсь, мисс Мартин-Джонс устала с дороги и не сможет сегодня с вами говорить.
III
— Это место, без особых на то причин, называют Небесной Дырой.
Форс огляделась.
Они с Джоном находились на крыше, в саду, раскинувшемся под ночным апрельским небом. Над головой мерцали холодным светом подлинные звезды, на темном западе виднелся ледяной серп луны. Однако там, где они стояли, царила июньская теплынь, и пары, обедавшие и танцевавшие на полу из матового стекла, не обращали внимания на зловещее небо.
— Отчего здесь так тепло? — шепнула Форс, пока они пробирались к столику.
— Какое-то новейшее изобретение. Не дает теплому воздуху подниматься. Не знаю, на каком оно основано принципе, но здесь даже зимой можно находиться под открытым небом.
— А где принц Уэльский? — требовательным тоном спросила она.
Джон обвел глазами площадку.
— Пока не прибыл. Раньше чем через полчаса не появится.
Форс глубоко вздохнула.
— Прямо сердце замирает. Такое со мной впервые за четыре года.
Четыре года — а его любовь к ней длится на год больше. Джон задумался: когда ей было шестнадцать и она, очаровательная юная сумасбродка, просиживала ночи в ресторанах с офицерами, которым предстояло назавтра отправиться в Брест, в исполненные печали и муки дни войны, когда существование слишком быстро утрачивало свой блеск, — была ли она в те дни так хороша, как сейчас, под этими янтарными огнями, под этим темным небом. От возбужденно горящих глаз до каблуков туфель в полосках из настоящего золота и серебра она походила на один из тех удивительных корабликов, вырезанных внутри бутылки. Она была сработана так тонко и тщательно, словно над нею не один год трудился мастер, специализировавшийся на ювелирно-тонких изделиях. Джону Чеснату хотелось взять ее в руки, повертеть так и сяк, поизучать кончик туфли или кончик уха, рассмотреть поближе волшебный материал, пошедший на ее ресницы.
— Кто это? — Форс внезапно указала на красивого латиноамериканца, сидевшего за столиком напротив.
— Это Родериго Минерлино, звезда кинематографа и кольдкрема. Может, позднее он будет танцевать.
Форс только сейчас обратила вдруг внимание на звуки скрипок и барабанов. Музыка доносилась словно бы издалека, из студеной ночи, похожая на сон и оттого еще более отчужденная.
— Оркестр на другой крыше, — пояснил Джон. — Новейшая выдумка… Гляди, начинается представление.