«Петр Ниточкин к вопросу о матросском коварстве»
Хатковская и я сидели на уроке биологии. К девятому классу все, что происходило у доски, перестало нас интересовать. Поэтму мы с ней читали: она — мемуары Коленкура, я — «Избранника судьба» Шоу.
«Избранника судьбы» мне принесла Наталья после того, как мы втроем углубились в литературу о Наполеоне. Я смотрела на картинку: молодой худой генерал с мрачным лицом сидит на столе, широко расставив ноги; одной рукой опирается о стол, другую упер в колено — и думала о том, что такого Наполеона я люблю. Хотя он и не похож на нашего Сира.
Вдруг до нас донесся жгучий спор.
— Не, — настаивал Митяйчик, — а все-таки кто произошел раньше: курица или яйцо?
— Теплов выйти из класса!
— Не, я выйду, но вы скажите…
Хатковская повернулась ко мне и с неожиданно вспыхнувшим вдохновением начала рассказывать:
— На совершенно пустынной голой земле, когда не было еще жизни, под черным небом лежало одинокое яйцо…
И класс внезапно стих, прислушиваясь.
— Тишина стояла в мире, — задушевно говорила Хатковская. — Вдруг раздалось громкое ТЮК! — и появилась первая курица…
Нас выгнали из класса.
— Не унывай, Мадленище, — сказала мне Хатковская. — Подумаешь! Пойдем лучше в наш сОрти и немножко побеседуем.
Сорти — это сортир на четвертом этаже. Он почему-то навевает на нас философское настроение. Его окно выходит на глухую стену. Под стеной — мусорные баки. Над стеной — серое низкое небо. Веет Достоевским и хочется говорить о смысле жизни. Мы садимся на подоконник и «немножко беседуем». Хатковская рассказывает, между прочим, что вчера вечером ей хотелось посмотреть фильм, а родителям — хоккей, и она устроила истерику со слезами, а потом убежала в другую комнату и полоснула себе руку бритвой.
— Знаешь, Мадлен, кровь пошла такими тяжелыми каплями… — задумчиво сказала она и, закатав рукав, показала туго перевязанную руку.
Мусорные баки философически ухмылялись и, по-видимому, намекали на то, что вечного не существует и только они, баки, вечны под этой глухой стеной.
Прозвучал звонок с урока. Хатковская сползла с подоконника, взмахнула Коленкуром и сказала мне:
— Ну что… пошли на дельце.
И мы отправились к кабинету военного дела. По пути к нам присоединилась Кожина. Последнее время она почти не предается болтовне. Обыкновенно она стоит где-нибудь в коридоре, спокойно и просветленно улыбаясь среди всеобщего крика и бега, и читает огромную книгу — мемуары Наполеона, написанные на острове Святой Елены. «Читает» — это сильно сказано. Скорее, она созерцает страницы, молчаливо возвышаясь над толпой.
— Наша бонапартисточка, — сказала Хатковская.
— Уйди, корявая, — отозвалась Наталья.
Последние всплески этой склоки застали нас уже в строю. Саня-Ваня привел на занятия мужа нашей директрисы, полковника Головченко, черноглазого жизнерадостного человека, весело смотревшего на наши стройные фигуры.
Саня-Ваня ходил орлом, искоса поглядывая на Головченку. Наконец он отрывисто бросает:
— Здравствуйте, товарищи юнармейцы!
После паузы ему отвечает дружный лай девичьих голосов:
— Здра!!! жла!!! трищ!!! йор!!!
— …щенство! — предательски выскакивает хриплый мужской голос.
Саня-Ваня медленно темнеет. Глаза его скользят по вытянувшейся шеренге и останавливаются на безмятежной физиономии Митяйчика.
— Юнармеец Теплов!
— Я! — хрипло и усиленно-подобострастно орет Митяйчик.
Сомнений не остается.
— Выйти из строя!
— Есть!
Вот где пригодилась клубная выправка! Такой отменный прусский шаг можно увидеть только в фильмах про нацистов.
Митю выгоняют вон.
Головченко удовлетворенно кивает и, отстранив Саню-Ваню, говорит бодрым голосом отца-командира:
— Принять стр-роевую стойку!
Наши девушки, косясь на напрягшегося в углу Саню-Ваню, убившего много сил на обучение нас строевой стойке, вытягиваются. Как же — помним. «Грудь вперед! живот убрать! руки чуть согнуть в локтях и на бедра».
— Стоп, — говорит Головченко удивленно-весело. — Это какой идиот научил вас так выставлять локти?
Я чувствую содрогающееся плечо друга. Стоящая рядом Хатковская трясется от смеха. Она стала вся красная, глаза крепко зажмурены, по щеке катится слеза. Я потихоньку сую ее кулаком в бок. Она тяжело вздыхает и открывает глаза.
Головченко с удовольствием говорит:
— Руки свободно висят вдоль корпуса. — И вдруг рявкает: — Р-равняйсь!
Головы дергаются, я вижу горящее ухо Хатковской.
— О! — восторгается Головченко. — Головку так! и замерли!
Он идет вдоль строя, удостаивая каждого ласковым словом:
— Чудесно! О! Вот так! Очень хорошо! Немного выше подбородок! И замерли!
Саня-Ваня, обретший дар речи, злобно говорит из угла:
— Тебе что сказали? Подбородок выше!
В нашем классе почти нет мальчишек. У нас девчонский класс.
У нас девчонский класс. И это определило наши отношения с майором.
— Юнармеец Кожина!
— Я, — с отвращением говорит Наталья.
— Отставить, — после краткого раздумья говорит Саня-Ваня. — Юнармеец Алексеев! Выйти из строя на пять шагов!
Димулео старательно тянет носок. Лицо его становится невыразительным и унылым. На пути Дим-Дима стоит полковник. Полковник стоит спиной к Дим-Диму и не видит его. Димулео тактично ставит занесенную ногу вбок и обходит полковника по кривой.