Эту сцену застает муж Мирры. После массы страданий Мирра приходит к Володе.
«Не переставая смеяться быстрым, нервным смешком, она целовала его в губы, в глаза и гладила своей пушистой муфтой его голову, лоб, шею. Володя горячо прижал ее к себе, закрыв глаза, и весь замер под этой нежной лаской… Но Мирра вдруг умолкла, лицо ее стало совсем белое, как бумага, глаза как будто в страхе зажмурилась. Ее рука с муфтой остановилась у его виска — и внутри мехового мешка раздался короткий глухой удар, похожий на звук, с каким выскакивает из лимонадной бутылки пробка. Володя весь дернулся вверх — ей показалось, что он еще успел с удивлением, испуганно, вскинуть на нее глаза, которые тотчас потухли, затянувшись мертвой стеклянной пленкой… Что она сделала?! Из ее горла вырвалось короткое рыдание, и она бросилась к Володе и стала тормошить его, повторяя, как безумная, с отчаяньем и страстью:
— Боже, Боже!.. Милый, родной!.. Ведь я люблю тебя! Люблю, слышишь?»
Героини подобных произведений — всегда истерички. Их поступки необъяснимы и продиктованы какими-то стихийными побуждениями. Способен ли нормальный человек поверить в данном случае автору?
«Лед… синь-вода… Лицо Евсюкова.
. Милый, родной!.. Ведь я люблю тебя! Люблю, слышишь?»
Героини подобных произведений — всегда истерички. Их поступки необъяснимы и продиктованы какими-то стихийными побуждениями. Способен ли нормальный человек поверить в данном случае автору?
«Лед… синь-вода… Лицо Евсюкова. Слова: «На белых нарветесь ненароком, живым не сдавай».
Ахнула, закусила губы и схватила брошенную винтовку.
— Эй, ты… кадет поганый!.. Назад! Говорю тебе — назад, черт!
Поручик махнул руками, стоя по щиколотки в воде.
Внезапно он услыхал за спиной оглушительный, торжествующий грохот гибнущей в огне и буре планеты…
Поручик упал головой в воду. В маслянистом стекле расходились красные струйки из раздробленного черепа.
Марютка шагнула вперед, нагнулась. С воплем рванула гимнастерку на груди, выронив винтовку.
В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, шарик смотрел на нее недоуменно-жалостно.
Она шлепнулась ладонями в воду, попыталась приподнять мертвую, изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким, гнетущим голосом:
— Родненький мой! Что я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький!»
(Б. Лавренев. «Сорок первый»)
В первом случае все из пальца, а во втором — все из сердца. Отчего? Оттого, что Ленский — халтурщик, а Лавренев — романтик, хотя и иронизирует, чтобы не впадать в излишнюю патетику («грохот погибающей планеты»). [10]
«Мертвая стеклянная пленка», затянувшая глаза бедного Володи, — это слова. А синий глаз в синей воде — это образ, за которым любовь и смерть.
«Золоченые сопли» всегда повышенно чувствительны.
«- Мадемуазель, не сердитесь, душечка, — вдруг сказала девочка шепотом, обвивая рукой талию Кати и пряча на ее груди свое лицо. — Не сердитесь, я больше никогда, никогда не буду.
— Я не сержусь, душенька, и не имею права сердиться. За что же? Мне только очень жаль, что есть маленькие дети, которые мучают животных и никогда не подумают о том, что все эти крошечные творения тоже создания Божии и что этим крошечным созданиям так же больно, как и им, маленьким девочкам».
(«Юность Кати и Вари Солнцевых»).
Все подобные повести строятся на одном слове — «экзальтация». Одна немолодая женщина, услышав имя Чарской, произнесла нараспев, словно цитируя какое-то произведение этой писательницы: «Ах, Мари — такая душечка! Я всю ночь простояла на коленях у ее двери и плакала от любви к ней…»
«- Варенька! Радость моя! Моя жизнь! — начал он умоляющим голосом. — Что с вами? Чего вы испугались? Этих чужих? Да?.. Но ведь без них нельзя! Нужны свидетели нашего брака. Мы обвенчаемся и, если вы хотите, они тотчас же оставят нас. Мы уедем к себе, будем одни… Да? Хотите?
Белев ласково глядел на Варю, стоя совсем близко от нее.
— Варенька… — начал он шепотом.
— Не теперь, только не теперь… Лучше потом! Отпустите меня!.. Уедемте отсюда…»
(«Юность Кати и Вари Солнцевых»).
Подводя итоги, скажу о «золоченых соплях» следующее.
Подводя итоги, скажу о «золоченых соплях» следующее. Пользы от них никакой, вреда особого тоже, разве что портят литературный вкус девочкам. Невежественные читатели иногда путают златосопливые произведения с монристскими. Глубочайшее заблуждение! Монризм — дитя романтизма; «золоченые сопли» происходят от сентиментализма (ср.: «Лиза рыдала — Эраст плакал — оставил ее — она упала — стала на колени, подняла руки к небу и смотрела на Эраста, который удалялся — далее — далее и наконец скрылся — воссияло солнце, и Лиза, оставленная, бедная, лишилась чувств и памяти». — «Бедная Лиза».). Монризм — чтение для пацанов, «золоченые сопли» — преимущественно девчонское чтение. У этих течений совершенно разные взгляды на жизнь. Например, для героев златосопливых книг любовь — все. Ради любви — что угодно. Для героев монристских книг любовь — одно из благ, к которым стремится положительный герой, наряду со свободой, сокровищами, местью, долгом дружбы. Эти два течения имеют разные центры тяжести.