— Н-да… задумчиво сказал кто-то совсем рядом.
— Вот это бабахнуло!
— Танцы, господа! — закричали из угла.
Музыка возобновилась.
Наталья тронула меня за локоть и увела на второй этаж. Деревянная лестница в комьях снега и окурках скрипела под нашими шагами. Мы прошли по дымному коридору и остановились у раскрытой двери. Сир стоял, расставив ноги в сапогах, и говорил кому-то невидимому:
— Где батюшка-барин?
Кто-то отзывался знакомым сипловатым баском:
— Там, в швейной.
— Какого черта! — вспылил Сир.
— Я там спал, — лениво пояснил басок. — На батюшке-барине.
Я обернулась к Наталье.
— Батюшка-барин — это кто?
— Это шуба, — пояснила Наталья. — Она рваная и до пят. На ней спят те, кто ночует в клубе, и греются все, кому не лень. А «батюшка-барин» — потому, что все в ней похожи на оного.
А «батюшка-барин» — потому, что все в ней похожи на оного.
Мы вошли. Басок принадлежал Митьке Теплову, нашему любимому однокласснику, в детстве известному под названием «помойного ребенка». На нем был неимоверно грязный синий мундир. Корявая черная лапа Митяйчика с бархатными ногтями и твердыми мозолями в задумчивости ерошила темные кудри.
— О манго — плод гурманов! — сказал Митя и вытаращил глаза.
Сир с интересом уставился на нас. Он действительно чем-то напоминал Наполеона с картины Гро, где — дым сражения, знамя в руках, молодое лицо.
— Мадлен Челлини, — представилась я.
Он поклонился.
— Автор ТЕХ стихов, — сказала Наталья.
Он сказал мне французский комплимент, которого я не поняла. Митька молча разглядывал шпагу с тяжелой чашкой.
— Ваши стихи чудесны, — изрек Сир, неожиданно заговорив по-русски. — Мы ждали их каждый раз, когда мадемуазель Натали приезжала к нам. А про меня вы ничего не напишете?
Я кивнула:
— Напишу.
В сопровождении Сира мы чинно спустились в холодную залу, где гулял ветер. Танцы продолжались, но весьма своеобразно: Липик, отплясывая по моему совету, разогнал всех по углам и демонстрировал, как один человек может разместиться на пространстве в двадцать пять квадратных метров.
— Отставить! — закричал Сир, выключая музыку.
Стало очень тихо. Липик остался стоять посреди залы, тяжело дыша и поглядывая исподлобья.
— Кавалеры приглашают дам! — объявил Сир, обводя всех глазами, и подошел к Наталье. Она подняла на него глаза, молча положила руку на твердый эполет, и они вышли на середину залы.
— Веселый бальный танец, мадемуазель! — сказал над моим ухом Луи де Липик. — Вашу руку, мадемуазель!
И был веселый бальный танец!
— Главное, мадемуазель, — сохранять дыхание! — кричал Липик, и мы неслись по зале, выделывая немыслимые па.
Когда мы с Натали, разгоряченные и опьяненные музыкой и танцами, вышли в снег, за маленькую дверь, была уже ночь, и светились веселые желтые окна. На тропинке нас ждал Франсуа. Он ходил взад и вперед, напевая в нос французский марш про Домбровского. Увидев нас, он остановился.
— Я провожу вас, — сказал он. — А то здесь небезопасно.
И указал на следы босых ног на снегу.
* * *
Нам было по пятнадцать лет, и мы только что перешли в девятый класс. На уроках я скучала или писала стихи о готических соборах и разрушенном Карфагене. Иногда меня просили прочесть их, и я читала. В нашей школе они звучали странно и были похожи на пришельцев из другого мира. Я писала их ради чудесных слов, которых никогда не слышала от окружающих.
Однажды Наталья Кожина сказала мне:
— Между прочим, Мадлен, ты все пишешь, пишешь… Неплохо было бы написать что-нибудь пр окорсаров.
— Про кого?
— Про корсаров.
Она стала рассказывать мне о клубе — официально он именовался «Военно-историческим подростковым клубом» — где мы с ней потом так весело провели новогодний бал. Я часами слушала ее рассказы о том, какие замечательные люди Франсуа, Липик, Сир, Серж, какие они ненормальные бонапартисты… Я слушала и безумно завидовала ее дружбе с ними.
И тогда же я решилась приехать к ним на новогодний бал.
— Понимаешь, — говорила Наталья, и глаза ее блестели, — сочинить невероятные приключения про них — и в стихах…
Почему мы с ней решили, что бонапартистов следует воспевать как корсаров, осталось загадкой для нас обеих. Мы ходили по коридорам нашей чистенькой скучной школы, не замечая ни унылых зеленых стен, ни наших погруженных в зубрение, списывание или драки (в зависимости от темперамента) камерадов, и в наших ушах грохотали, разбиваясь о скалы, волны Антильского моря.
По ночам я излагала сочиненные утром сюжеты преувеличенно-красивыми стихами, подозрительно напоминавшими стихи Гумилева, любимые нами за чудные слова, от которых голова идет кругом, потому что этими словами полна жизнь смелых и отчаянных людей, к которым мы рвались всю жизнь и которых никогда не было рядом с нами.
Звезда морей горит над головами
Тех, кто тревожит вечный Океан.
Кто, зубы сжав, под всеми парусами
Несется сквозь свирепый ураган.
Прославлены их доблестные шпаги,
Плащи их рваные струятся по плечам,
В глазах отчаянных горит огонь отваги,
И кроме моря нет судьбы у них.
не раз в бою встречали смерть бродяги,
И смерть всегда, всегда страшилась их.
И Вельзевул им уступал дорогу,
Боясь их глаз, бесстрашных и прямых.