Монристы

— Н-да… задумчиво сказал кто-то совсем рядом.

— Вот это бабахнуло!

— Танцы, господа! — закричали из угла.

Музыка возобновилась.

Наталья тронула меня за локоть и увела на второй этаж. Деревянная лестница в комьях снега и окурках скрипела под нашими шагами. Мы прошли по дымному коридору и остановились у раскрытой двери. Сир стоял, расставив ноги в сапогах, и говорил кому-то невидимому:

— Где батюшка-барин?

Кто-то отзывался знакомым сипловатым баском:

— Там, в швейной.

— Какого черта! — вспылил Сир.

— Я там спал, — лениво пояснил басок. — На батюшке-барине.

Я обернулась к Наталье.

— Батюшка-барин — это кто?

— Это шуба, — пояснила Наталья. — Она рваная и до пят. На ней спят те, кто ночует в клубе, и греются все, кому не лень. А «батюшка-барин» — потому, что все в ней похожи на оного.

А «батюшка-барин» — потому, что все в ней похожи на оного.

Мы вошли. Басок принадлежал Митьке Теплову, нашему любимому однокласснику, в детстве известному под названием «помойного ребенка». На нем был неимоверно грязный синий мундир. Корявая черная лапа Митяйчика с бархатными ногтями и твердыми мозолями в задумчивости ерошила темные кудри.

— О манго — плод гурманов! — сказал Митя и вытаращил глаза.

Сир с интересом уставился на нас. Он действительно чем-то напоминал Наполеона с картины Гро, где — дым сражения, знамя в руках, молодое лицо.

— Мадлен Челлини, — представилась я.

Он поклонился.

— Автор ТЕХ стихов, — сказала Наталья.

Он сказал мне французский комплимент, которого я не поняла. Митька молча разглядывал шпагу с тяжелой чашкой.

— Ваши стихи чудесны, — изрек Сир, неожиданно заговорив по-русски. — Мы ждали их каждый раз, когда мадемуазель Натали приезжала к нам. А про меня вы ничего не напишете?

Я кивнула:

— Напишу.

В сопровождении Сира мы чинно спустились в холодную залу, где гулял ветер. Танцы продолжались, но весьма своеобразно: Липик, отплясывая по моему совету, разогнал всех по углам и демонстрировал, как один человек может разместиться на пространстве в двадцать пять квадратных метров.

— Отставить! — закричал Сир, выключая музыку.

Стало очень тихо. Липик остался стоять посреди залы, тяжело дыша и поглядывая исподлобья.

— Кавалеры приглашают дам! — объявил Сир, обводя всех глазами, и подошел к Наталье. Она подняла на него глаза, молча положила руку на твердый эполет, и они вышли на середину залы.

— Веселый бальный танец, мадемуазель! — сказал над моим ухом Луи де Липик. — Вашу руку, мадемуазель!

И был веселый бальный танец!

— Главное, мадемуазель, — сохранять дыхание! — кричал Липик, и мы неслись по зале, выделывая немыслимые па.

Когда мы с Натали, разгоряченные и опьяненные музыкой и танцами, вышли в снег, за маленькую дверь, была уже ночь, и светились веселые желтые окна. На тропинке нас ждал Франсуа. Он ходил взад и вперед, напевая в нос французский марш про Домбровского. Увидев нас, он остановился.

— Я провожу вас, — сказал он. — А то здесь небезопасно.

И указал на следы босых ног на снегу.

* * *

Нам было по пятнадцать лет, и мы только что перешли в девятый класс. На уроках я скучала или писала стихи о готических соборах и разрушенном Карфагене. Иногда меня просили прочесть их, и я читала. В нашей школе они звучали странно и были похожи на пришельцев из другого мира. Я писала их ради чудесных слов, которых никогда не слышала от окружающих.

Однажды Наталья Кожина сказала мне:

— Между прочим, Мадлен, ты все пишешь, пишешь… Неплохо было бы написать что-нибудь пр окорсаров.

— Про кого?

— Про корсаров.

Она стала рассказывать мне о клубе — официально он именовался «Военно-историческим подростковым клубом» — где мы с ней потом так весело провели новогодний бал. Я часами слушала ее рассказы о том, какие замечательные люди Франсуа, Липик, Сир, Серж, какие они ненормальные бонапартисты… Я слушала и безумно завидовала ее дружбе с ними.

И тогда же я решилась приехать к ним на новогодний бал.

— Понимаешь, — говорила Наталья, и глаза ее блестели, — сочинить невероятные приключения про них — и в стихах…

Почему мы с ней решили, что бонапартистов следует воспевать как корсаров, осталось загадкой для нас обеих. Мы ходили по коридорам нашей чистенькой скучной школы, не замечая ни унылых зеленых стен, ни наших погруженных в зубрение, списывание или драки (в зависимости от темперамента) камерадов, и в наших ушах грохотали, разбиваясь о скалы, волны Антильского моря.

По ночам я излагала сочиненные утром сюжеты преувеличенно-красивыми стихами, подозрительно напоминавшими стихи Гумилева, любимые нами за чудные слова, от которых голова идет кругом, потому что этими словами полна жизнь смелых и отчаянных людей, к которым мы рвались всю жизнь и которых никогда не было рядом с нами.

Звезда морей горит над головами

Тех, кто тревожит вечный Океан.

Кто, зубы сжав, под всеми парусами

Несется сквозь свирепый ураган.

Прославлены их доблестные шпаги,

Плащи их рваные струятся по плечам,

В глазах отчаянных горит огонь отваги,

И кроме моря нет судьбы у них.

не раз в бою встречали смерть бродяги,

И смерть всегда, всегда страшилась их.

И Вельзевул им уступал дорогу,

Боясь их глаз, бесстрашных и прямых.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42