— 'n Tag!
Настоящий дипломат, думала я, отвечая на твердое рукопожатие. Настоящий!
Консул легко опустился на стул, небрежно бросил ногу на ногу и откинул голову.
— А это — наши ученики, — хлебосольным голосом сказала директор.
Темные глаза консула скользнули по нашим любопытным лицам, и он молча наклонил голову.
— Если у вас есть к ним вопросы…
— О нет, — сказал он, — вы мне очень хорошо рассказали про вашу школу и ее интернациональные связи.
Тут все они заговорили про интернациональные связи, а я уставилась на Тельмана и стала вспоминать последнюю делегацию.
Это были студенты из Гамбурга, славные ребята, обмотанные шарфами, в невообразимых кепках, длинноволосые молодые люди и стриженые девушки. Сначала для них пела наша могучая агитбригада, исполнявшая, как всегда, «Как родная меня мать провожа-ала!» (инсценировка) и «Левый марш» (на немецком языке).
И вдруг кто-то из студентов встал, махнул рукой и запел:
— Steht' auf, Verdammte dieser Erde!
И я тоже встала, и наши голоса взялись октавой:
— Весь мир голодных и рабов!
И все тоже встали, и бессмертный пролетарский гимн загремел по школе, выметая пыль из самых дальних и темных углов и вихрем вырываясь из плотно закрытых окон, так что лопались стекла, и куда-то мчался, как ураган, и никогда, никогда не будет войны, потому что мы здесь, на Большой Посадской улице, на двух языках поем Интернационал, и мой серебряный голос звенит, а сзади подхватывают чьи-то сорванные голоса, и это мои товарищи! Была минута единения и восторга!
Расстроенный старенький рояль подпевал нам, но наши молодые глотки вскоре заглушили его дребезжащий старческий голос, и последние аккорды неожиданно вынырнувшие из затихающего хора, поставили нерешительную точку после нашего пения.
Минута прошла.
— …И, конечно, поездки наших школьников в ГДР, — говорила директор, оглядываясь на учительницу, переводившую ее слова на немецкий язык. Консул настороженно-вежливо кивал.
Когда рассказ об интернациональных связях иссяк и грозил перейти в демонстрирование вымпелов, значков, альбомов и многочисленных берлинских медведей с короной между ушами, консул своим дипломатическим чутьем понял это и стал благодарить за интересный рассказ и встречу со школьниками. Мы были ужасно разочарованы.
Через два часа после отъезда шикарной машины консула грохот под окнами привлек наше внимание. То прибыли из эвакуации мусорные баки.
* * *
Перемены заполнены светскими беседами. Натали, Хатковская и я сидим втроем на подоконнике, болтая ногами, и ведем изящные разговоры о Марии Валевской, польской возлюбленной Наполеона. Эту историю поведала нам Христина, которая вдруг принялась усиленно читать польских авторов и учить наизусть стихи Мицкевича (в русском переводе).
Пани Валевская, тоненькая женщина с пышными белыми локонами и синими глазами — рядом со всемогущим и непонятным Наполеоном, завоевателем Европы, окутанным пороховым дымом, — и где-то вдали шестидесятилетний ничтожный муж прекрасной пани — о, как это пикантно! Вся история интригующе начинается с маркиза де Флао, подстроившего встречу Марии с Императором… О, как? Вы не знаете де Флао? И спокойно смотрите мне в глаза после этого? В наше время не знать де Флао? Вы что, серьезно, на самом деле, не знаете де Флао? ЭТО ЖЕ ВНЕБРАЧНЫЙ СЫН ТАЛЕЙРАНА!!!
— Но Мю-рат! — со свойственной ей последовательностью говорит Хатковская. — Мюрат — это во! Это… (шепчет, боязливо оглядываясь на Кожину). Это — та-такой ду-рак! А Каролина-то, Каролина! Как она ему изменяла! — Это пре-елесть! Знаешь этого Мэт-тэрниха? Ну, которого с такой штучкой на голове изображали, как редиску? Ну вот, с ним она ему и изменяла.
Наталья, задумчиво, как бы поверх голов:
— Александр Пушкин, Александр Одоевский, Александр Рылеев… Все-то декабристы, все-то поэты, все-то Александры…
Я не выдерживаю:
— Может быть, мои сведения несколько устарели, но Рылеева звали Кондратием…
Некоторое время Наталья смотрит на меня с нескрываемым презрением:
— Я разве сказала — «Рылеев»? Я сказала — «Радищев».
— А Радищев так-вот декабрист… Самый заядлый… — отзывается Хатковская. — Он так-вот дожил до 1825 года…
— Да ну вас! — говорит Наталья и немилостиво отворачивается.
* * *
…Вышла из квартиры и услышала: кто-то играет на рояле. Бурный аккомпанемент и извилистая мелодия — и вся лестница пронизана музыкой. Толкнула дверь, и сразу: синие сумерки, ветер, острый снег в лицо…
Петербург, музыка, снег. Петербург, не знающий двух мировых войн, замерший под снегом, черно-белый, с гулкими подворотнями и притаившимися фасадами — и снег, снег… И Наталья без шапки, в черном кожаном пальто, уже маячит в своей подворотне. Я выбегаю на улицу и вбегаю в ее объятия.
— Ма-адь! — говорит она, не здороваясь. — Я придумала, как вытащить героиню из монастыря.
Керк Монро пишет свой лучший роман — «Веселый Шервудский лес». Мы часами бродим по Петроградской стороне, придумывая сюжет, а потом сидим у нее или у меня и излагаем сочиненное легким и изящным слогом.
— На, забери, — говорю я, толкая ее книгой в бок («Три цвета времени» Виноградова). — Я прочла.
— И как? — равнодушно спрашивает Наталья и, не глядя, кладет книгу в пакетик.