Он уже больше не улыбался и, повернувшись к своим офицерам, не то с раздражением, не то с беспокойством заметил:
— Какой болван говорил мне, что корсаров не больше трехсот человек? Они уже высадили на берег по меньшей мере вдвое больше людей.
Адмирал был изумлен, но изумление его значительно увеличилось бы, если бы ему сказали, что на берегу острова Лас Паломас нет ни одного корсара и ни одной пушки. Дон Мигель не мог догадаться, что пироги возили одних и тех же людей: при поездке на берег они сидели и стояли в лодках, а при возвращении на корабль лежали на дне лодки и поэтому со стороны казалось, что в лодках нет никого.
Возрастающий страх испанской солдатни перед неизбежной кровавой схваткой начал передаваться и адмиралу.
Возрастающий страх испанской солдатни перед неизбежной кровавой схваткой начал передаваться и адмиралу. Испанцы боялись ночной атаки, так как им уже стало известно, что у этого кошмарного капитана Блада оказалось вдвое больше сил, нежели было прежде.
И в сумерках испанцы наконец сделали то, на что так рассчитывал капитан Блад: они приняли меры для отражения атаки с суши…»
Реализм тоже показывает, рисует картины, но реализм никогда не интересуется «моментами». Ему неважно подать историю эффектно, смакую наиболее неожиданные и смелые повороты сюжета. У Льва Толстого «моментов» в этом понимании слова нет, хотя неожиданных встреч и романтических обстоятельств в «Войне и мире» достаточно много. Вспомним, например, появление Николая Ростова в Богучарове: беспомощная одинокая девушка, приближающийся враг, взбунтовавшиеся мужики и спаситель-гусар. Но в этой истории Толстого (и нас) интересует не само по себе романтическое обстоятельство, а что-то совсем иное: тончайшие движения души, неуловимый ток, создавший особое поле напряжения между гусаром и барышней, — и при этом ни одного аха, оха, обморока, ничего из «золоченых соплей», ничего из монризма, все из жизни.
В нашей обыденной жизни тоже случаются «моменты». Но когда мы их переживаем, когда (как говорит Томас Манн) наша история впервые рассказывает себя самой себе, мы имеем дело именно с толстовским пониманием «момента». А вот когда мы эту же историю рассказываем в пятый раз своим друзьям, мы уже строим свой рассказ по-монристски, выгодно оттеняя наиболее интересные стороны происшествия, оставляя в тени длинноты, неприятности, нашу неловкость — словом, все лишнее.
«Момент» — наиболее часто встречающийся в немонристских видах литературы элемент монризма.
Вот знаменитая сцена в «Хождении по мукам» А.Н. Толстого. Рощин сидит на вокзале. «Кто-то, с облегчением вздохнув, сел рядом с Вадимом Петровичем, видимо надолго. Садились до этого многие, посидят и уйдут, а этот начал дрожать ногой, ляжкой, трясся весь диван. Не уходил и не переставал дрожать. Рощин сказал:
— Послушайте, вы не можете перестать трясти ногой?
Тот с готовностью ответил:
— Простите, дурная привычка.
И сидел после этого неподвижно… Рощин, не отнимая руки, сквозь раздвинутые пальцы одним глазом покосился на соседа. Это был Телегин… От изумления Вадим Петрович едва не вскрикнул, едва не кинулся к Ивану Ильичу. Но Телегин не открывал глаз, не шевелился. Секунда миновала. Он понял — перед ним был враг. Еще в конце мая Вадим Петрович знал, что Телегин — в Красной Армии, пошел туда своей охотой и — на отличном счету. Одет он был в явно чужое…
Неподвижно, точно спящие, сидели Рощин и Иван Ильич близко на дубовом диване. Вокзал опустел в этот час. Сторож закрывал перронные двери. Тогда Телегин проговорил, не открывая глаз:
— Спасибо, Вадим.»
«Легенда о синем гусаре» Гусева (повесть о М.С. Лунине, изданная в серии «Пламенные революционеры») полна «моментов». Гусев видит и нарочно подчеркивает картинность поведения молодых людей, но видит и другое — ироническое отношение их к этой картинности. Для нас, людей ХХ века, романтический стиль поведения обязательно должен дополняться легкой насмешкой. Без насмешки покажется слишком глупо. На стыке иронии и легендарности и возникает «момент».
Офицеры в лесу на охоте. Польша. «Но в это время из-за деревьев показалась девушка в платье служанки; это было так неожиданно, что все, включая Лунина, застыли на миг…
Девушка невольно помедлила, видя перед собой воду на тропке, справа — высокие влажные травы, слева — гусара с его конем.
Лунин неторопливо — будто для этого и было припасено — снял зелено-голубой ментик с гривы коня, одним грациозным, ленивым движением постелил под ноги полячке и отступил:
— Прошу, панна, — сказал он, слегка улыбаясь в усы и небрежно показывая рукой.
Та зарделась, одарила его гордой и благосклонной улыбкой и просто прошла по ментику с его мехом; она минула костер под восхищенные возгласы поляков: — Браво! — прошла к реке — и вскоре можно было видеть ее лодку, стремящуюся к холму замка».
Как будто сцену из рыцарского романа разыграли — и сами усмехнулись. Сколько удовольствия от ситуации получили и сами герои, и читатели!
2. Второй, типично монристский признак, прочно завоевавший литературу, — это «нота си». Си вот-вот упадет в до, эту спокойную, уверенную, мажорную ноту. Си всего в полутоне от счастья, но оно никогда не превратится в до, оно будет тянуться до бесконечности, и счастье будет рядом и все же недостижимо.