— Не очень, — говорю я. — «Желтое лицо Бонапарта было бледно» и все такое…
— Мадь! Мы отвлеклись от темы.
— Ты нашла эпиграф?
— Нет, конечно.
— Тогда придется сочинять.
— Твори, родная.
Несколько минут мы идем молча. Я бормочу себе под нос и смотрю куда-то вбок, отчего все время падаю на Наталью. Наконец шедевр рожден. Он пахнет Бернсом в переводе Маршака.
Пусть в кубках пенится вино,
Забудьте о былом.
Пусть будет то, что суждено
Нам на пути земном.
Все эпиграфы мы решили подписывать одним именем — Хелот из Лангедока. Так звали какого-то безвестного рыцаря, всего один раз упоминавшегося в романе сэра Томаса Мэлори «Смерть Артура». Мы откопали Хелота в академическом издании этого романа, в «Именном указателе».
Хелот оказался кошмарным плагиатором. Он подписался под гениальной строчкой «На полу лежали люди и шкуры» и присвоил малопонятное, но эмоциональное «Вот пуля пролетела и АГА!». Таким образом Хелот из Лангедока был достойным товарищем Керка Монро.
Вскоре название Лангедок (а где это?!) стало попадаться на каждом шагу. Действие драмы «Роза и Крест» происходит в Лангедоке. Том Сойер, описывая НАСТОЯЩИЙ побег из тюрьмы, говорит Геку Финну: «…закинешь перевочную лестницу на зубчатую стену, соскользнешь в ров, сломаешь себе ногу… а там тебя уже ждут лошади, и верные вассалы хватают тебя, кладут поперек седла и везут в твой родной Лангедок…»
Где расположен Лангедок,
Об этом знает только Блок,
поэтому неуловимый Хелот безнаказанно продолжал заниматься литературным пиратством, стащив у Бернса наше любимое:
Так весело, отчаянно
Шел к виселице он,
В последний раз
В последний пляс
Пустился Макферсон.
От этих строчек веяло Средними веками… Где-то далеко, из темноты, вышла долговязая фигура худого, оборванного Франсуа Вильона, написавшего несколько стихотворений в кабаках и тюрьмах и исчезнувшего в той же темноте — и осталась средневековая ночь над полем, рваные облака, мчащиеся сквозь луну, скрип веревок на ветру и медленно раскачивающиеся тела повешенных…
Мы идем в темноту, но долговязый парень в рваном плаще навсегда исчез, и снег валит под фонарями, и века явно не Средние…
— Ну так ты будешь слушать? — нетерпеливо говорит Наталья. — Я придумала, как ее вытащить из монастыря…
— Она появится в окне, он выстрелит в нее стрелой, она выпадет на траву…
— Мадь! — Наталья топает ногой.
— «О Ницше — мой бог! — воскликнул фон Заугель!» — кричу я. — Наталья, ты в своей кожанке похожа на фон Заугеля.
— Да ты будешь слушать!
— Я само внимание, мадонна.
— Ну вот.
— Ну вот. Он переоденется монахиней…
— Гм… Это мысль. Отец Тук, переодетый монахиней…
Наталья испускает вопль.
— Наталья! — говорю я. — Может быть, время ввести верную служанку? Скажем, отец Тук под ее юбкой проникает в монастырь…
— У-у! — басом вопит Наталья. Это обозначает высшую стадию восторга.
Покружив по улицам, мы идем к Наталье. Я сажусь за машинку, и начинается процесс творчества.
— «Мужественное лицо Маленького Джона было бледно».
— Погоди… Где-то уже была эта фраза…
— «Желтое лицо Бонапарта…»
— Мара-азм!
Машинка под моими пальцами начинает стучать. Я защемляю ноготь между клавишами и тихонько подвываю от боли. Наталья этого не замечает. Она созерцает потолок. Тишина отрывает ее от размышлений.
— Уже? — говорит она. — Дальше…
— «Он поднял голову и увидел нежное девичье лицо, склонившееся над ним…»
— Мадь! Ну роза-мимоза! Не надо никаких девичьих лиц. «Он очнулся».
— Ладно, пишу: «Он очнулся».
— Вот, — удовлетворенно говорит она. — Теперь хорошо бы…
— Давай он будет бредить?
— Никакого бреда! У нас и так весь роман — бред…
Хелот из Лангедока.
Рядом с Великим Монро
(мемуары)
Возможно, было утро. Не знаю. Помню в этот день серый тополь за окном. Он облетел. Трепетал последний лист. Я открыл дверцу хрустального бара. Там множились бутылки с хересом и виски. Я достал мононгахильское виски. Налил. Выпил. Потом для разнообразия налил херес. Написал стихи о тополе: «Один на ветке обнаженной трепещет запоздалый лист».
Вошел сэр Ламорак.
— Я из бара, — сказал он.
— Дрянное место, — сказал я.
— Все бары дрянные.
— Нет, есть очень приятные.
— Выпьем, — сказал он.
— Пожалуй.
Мы выпили.
— В Чикаго виски лучше, — сказал Ламорак.
— Это мононгахильское, — сказал я.
Было темно. Вошла лошадь. Она была белая.
— Это моя лошадь, — сказал Ламорак.
— Жеребец?
— Нет, кобыла. Выпьем.
Мы выпили. Я сказал:
— Соткалась из ночного мрака кобыла сэра Ламорака.
Он засмеялся. Мы пошли в бар. Там горел красный свет и было душно.
— Нечем дышать, — сказал Ламорак. — Кобыла задохнется.
— В Лейпциге было еще хуже, — сказал я. — Там вообще отвратительные бары.
— Зато кафе на улицах приятные.
— Да. Там бывает неплохо.
— В Берлине была черная официантка.
— Да. Там бывает неплохо.
— В Берлине была черная официантка.
— Здесь тоже черная.
— Та была красивее.
Рядом сел Керк Монро.
— Два сока манго, — сказал он.
— Как обычно? — спросил бармен.
Он кивнул.
— Хэлло, Керк! — сказал сэр Ламорак. — Это Хелот из Лангедока.
— Хэлло! — сказал я.
— Хэлло, Хелот! — сказал Керк.
Мы выпили.
— Вы, кажется, журналист? — спросил Керк.
Терпеть не могу подобных вопросов.
— Я поэт, — сказал я.
— Он гениальный поэт, — сказал Ламорак. — Послушай, Керк, он гениальный поэт.