— Мадлен! Он может нас арестовать за то, что мы сеем панику! Как это пикантно!
— Бежим! — сказала я, и мы полетели по каналу.
— Все! — выдохнула Хатковская, падая на меня и задыхаясь.
Впереди, изуродованный лесами, стоял Спас-на-Крови. Его узорные кресты тускло светились среди бесформенных серых облаков.
Впереди, изуродованный лесами, стоял Спас-на-Крови. Его узорные кресты тускло светились среди бесформенных серых облаков. Зеленоватая вода, качаясь, растягивала и изгибала знаменитую решетку, оплетающую мир «Белых ночей» и «Преступления и наказания».
— Сколько же это будет длиться, — сказала я. — Это безобразие…
Хатковская обернулась:
— А?
— Я говорю: сколько себя помню, всё в лесах стоит…
Сзади раздался хрипловатый мужской голос:
— Не нравится вам, значит, что в лесах собор?
— Не нравится, — сказала я, скосив глаза в сторону голоса.
Человек лет сорока, худой, сутулый, в куртке с задранным воротником, стоял, облокотившись на решетку и склонив светловолосую голову к плечу.
— А внутри вы были? — спросил он, не шевельнувшись.
— Нет, — сказала Хатковская, доверчиво глядя на него круглыми коричневыми глазами.
Он внезапно отпрянул от решетки и резко сказал:
— Идем.
И не оглядываясь пошел вперед, разбрасывая на ходу длинные ноги.
Хатковская рванулась за ним. Я схватила ее за руку:
— С ума сошла! Мало ли кто…
— Мадлен, — зашептала Хатковская, — это же такое приключение… Мы же всю жизнь будем помнить…
Он вдруг остановился.
— Я здесь работаю, — сказал он. — Борис.
— Очень приятно, — кокетливо сказала картавая Христина.
Мы стали карабкаться по лесам до самых крестов. Под ногами валялись кусочки мозаики, ведра с засохшей оранжевой краской, щепки и всякая дрянь. Несколько золотых стеклышек я спрятала в карман.
— Здесь, — сказал Борис и открыл маленькое окно.
Мы влезли в собор. Внутри он тоже был опоясан лесами. Над головами простерлась фигура Спаса. Огромные белые глаза Бога были совсем близко, и Хатковская тронула их рукой. В углу, над благословляющими перстами, темнела дыра.
— Снаряд, — сказал Борис. — Идем.
Мы спустились на ярус ниже и очутились в странном круге золотых стен. Я стояла в центре этого круга, и шесть ликов, спрятанных в зеленые крылья, молча и торжественно взирали на меня со своих золотых полей. Зеленые перья, струясь, касались их щек и соединялись под подбородком. В этой раме были заключены огромные черные глаза, обведенные кругами, изогнутый нос, темный, трагический рот.
Скрипнули доски. Пахнуло крепким табаком. Борис, нагнув голову, молча смотрел на наши горящие лица. Потом повернулся и пошел к лестнице, ведущей вниз.
Когда мы уже стояли на каменном полу собора, переполненные видением золотых стен, мерцающих там, наверху, Борис молча пожал нам руки и вдруг, застенчиво улыбнувшись, проговорил:
— Я вам телефон оставлю свой, значит… если что…
Я сунула клочок газеты с номером телефона в карман. Хатковская, глядя широко раскрытыми глазами перед собой и видя только скорбный и суровый лик, спрятанный в буйных крыльях, машинально пожала ему руку еще раз и отвернулась.
Мы трое вышли из собора. Хатковская и я долго стояли на мосту, глядя в сутулую спину, пока Борис не скрылся.
— Кто был прав? — гордо спросила Хатковская.
— Ты права, родная, утешься.
О Хатковская…
Нас с тобою
Было двое,
Неразлучней
Не найдешь.
С нами третий —
Буйный ветер
И четвертый —
теплый дождь.
Мы бежали вдоль Фонтанки
Наступая на дома
В мокром зеркале асфальта…
— Мадлен, дорогая! О Мадлен! О, Мадлен…
— О мы, Хатковская!
— Да! О мы! О мы, которые…
Мы шли по набережной Кутузова.
— Которые… — задумчиво продолжала Хатковская. — Мадленище, а не поступить ли нам в институт культуры?
Она вдруг остановилась, побагровела и согнулась пополам (это она так смеется).
— Представляешь, Сидди, мы будем затейниками. Нас пошлют просвещать массы: меня в Ванькино, тебя в Манькино…
— Балда, — сказала я. — Я буду писать свое полное собрание сочинений, а ты тем временем накропаешь обо мне мемуары.
До нас долетели звуки вальса.
— Это оркестр в Летнем саду, — сказала я.
— Пра-авда? — удивилась Хатковская. — Я никогда не видела у нас почему-то оркестров.
Нежный голос трубы вкрадчиво и грустно выводил мелодию над мокрыми липами. Пахло травой. Было легко и нежно на душе, как тогда, когда я слышу аккордеон с первого этажа.
Хатковская зашептала:
— Посмотри, какой там дяденька с огромной трубой! Он уже весь красный… Еще бы! Такая махина: бу-бу-бу…
Тетенька с собачкой, похожей на паука, покосилась.
— Мадлен! — сказала невозмутимая Хатковская после краткой паузы. — А не пойти ли мне на кафедру дефектологии в качестве учебного пособия?
— Девушка, шуметь идите в другое место, — с достоинством сказала тетенька.
— Это вы мне? — удивилась Хатковская.
— Вам!
— Что-то я не поняла, — зловеще сказала Хатковская.
Запахло скандалом.
Стемнело. Упали первые капли дождя, тяжелые, как кровь. Собачка задрожала обвислым задом и стала нервно поджимать ножки. Заговорили липы. Музыканты поспешно убирали стулья. Через минуту хлынул ливень.
* * *
Учебный год, родные зеленоватые стены, милый кабинет военного дела с манекеном, одетым в защитный костюм и противогаз. Незабываемая встреча с музой.