Но есть и злостные извращения монризма. Это уже не вторичная, а третичная литература, возросшая, как гриб, на стройном стволе монризма, сосущая его соки, похожая на него внешне и противоположная ему по существу. Она либо не выполняет воспитательной функции литературы, либо сознательно спекулирует ею.
Литературу халтуры можно разделить на три типа.
1. Социалистическая халтура.
Отличается ярко выраженной социальностью и занудством. Она не способна создать героев, которым хочется подражать, хотя довольно точна в оценках и описаниях исторических событий.
Вот два отрывка из «Книги для чтения по истории средних веков» (под редакцией академика С.Д. Сказкина), написанных разными авторами:
«…Двери трапезной шумно распахнулись. Раздались приветственные восклицания, самодовольный смех графа, хихикание служанок. Граф, его оруженосец, а затем и паж церемонно приникли к протянутой им руке графини, а паж при этом опустился на одно колено.
Когда все уселись, начались расспросы о герцогском дворе, об исходе турнира, на котором графине не удалось побывать из-за болезни. Граф обстоятельно отвечал, поощряемый вниманием графини, и прерывал свой рассказ лишь для того, чтобы сделать глоток вина. Когда любопытство графини было удовлетворено, а в бронзовом кувшине уже не оставалось вина, служанка, наклонившись к госпоже, что-то шепнула ей на ухо. Кивнув головой, графиня, подавшись вперед, задорно спросила:
— А моя просьба исполнена?
— Разумеется, — отвечал граф. — Ваш паж разучил прелестную песенку знаменитого трубадура Бертрана де Борна, которая вам так нравится. Герцогский трубадур несколько раз исполнял ее вместе с ним под аккомпанемент арфы.
— Мари, — приказала графиня служанке, — подай нам лютню, я сама попробую аккомпанировать моему славному пажу.
При этих словах паж с готовностью вскочил со своего места, откашлялся, выставил вперед одну ногу, закинул назад голову и запел:
Любо видеть мне народ
Голодающим, раздетым,
Страждущим, необогретым!..
— Браво, браво! — захлопала в ладоши графиня (которая, хлопая в ладоши, одновременно играла на лютне, надо полагать… — авт.)…
Бедный Франсуа, что с ним сталось! Его сердце разрывалось от обиды и негодования…»
«Через несколько часов Гаутзельм с товарищем валялись, связанные, в подземелье замка, а жителей селения сгоняли на площадь перед церковным входом.
Затем выволокли провинившихся и на глазах у всех стали жестоко пытать. Слуги феодала прижигали тело несчастных раскаленным железом; священник домогался, когда Гаутзельм с другом продали свою душу дьяволу; монах в серой рясе готов был записывать сказанное. Но записывать было нечего. Оба товарища не проронили ни слова». [6]
Литературное произведение, даже не слишком хорошо написанное (не будем придираться к стилю приведенных отрывков, хотя «кивнув головой, графиня, подавшись вперед, задорно спросила» — фраза построенная более чем коряво) должно быть моделью действительности, ее схематическим повторением.
Существует понятие игровой модели, т. е. действительного поведения в условных обстоятельствах. Человек, принимающий участие в создании игровой модели, ведет себя по-настоящему в условных обстоятельствах, которые только имитируют настоящие. Военные маневры, тренировки спорсменов, обучение водителя машины на полигоне — все это виды игровых моделей, когда имитируется жизненно важная ситуация и человек, ничем не рискуя, вырабатывает определенные навыки, нужные ему в настоящей, а не условной жизни.
Произведение литературы, заставляя нас сопереживать, добивается аналогичного результата. Человек читает, сидя в кресле, у лампы, в теплой комнате. Герой романа бежит с каторги, спасает женщину, страдает, радуется, ненавидит, любит, хоронит друга. Читатель погружен в мир эмоций этого героя, он начинает чувствовать и страх, и отчаяние, и счастье, и ненависть, и любовь — все, что пережил герой, о котором он читает. Для этого ему не понадобилось бежать с каторги и т. д. Он по-прежнему сидит в кресле у лампы. Но в его духовный мир уже вошли все те чувства, которыми полон роман. Это и есть настоящее поведение в условных обстоятельствах.
Вернемся к нашим отрывкам.
Почувствовали ли вы «обиду и негодование» маленького Франсуа, подсмотревшего сцену в графском замке? Жаль ли вам Гаутзельма с другом? Жаль, конечно («раскаленное железо» и прочие ужасы), но как-то рассудком, а вот самого чувства жалости не возникает. Мы вышли из мира двух этих рассказов, не обогатившись ни одним движением души.
Ничего подобного не случается при чтении монристских книг. Вспомним хотя бы Диккенса: как живо реагировала публика Портсмута на пьесу с чисто монристским сюжетом! Если пример из Диккенса кажется неудбедительным, достаточно посетить кинотеатр, где идет «Зорро», «Апачи» или «Неуловимые мстители». [7]
В чем же тайна? В том, что проза соцхалтуры — дурная проза? Нет. Монристская проза тоже не блещет литературными красотами.
Но тайна есть. Работа академика М.В. Нечкиной, на которую я хочу сослаться, так и называется: «Загадка художственного образа».
«Художественный образ — отражение жизни, это общеизвестно. Но — удивительное дело — стоит образу попытаться вместить в себя «все» признаки жизненного явления, им отраженного, как — до предела отягощенный — он теряет полет, рушится, лишается силы.