И, однако, именно в этом обществе он осужден жить, ибо народ еще
более далек от него… между ним и народом ничего нет общего» (Герцен «О
развитии революционных идей в России»). Возвращение Онегина в свет в
последней главе романа, увлечение его «светской» Татьяной, сменившее
пренебрежение к Татьяне деревенской, «народной» — своеобразное подтверждение
этого положения Герцена.
Носитель передового общественного сознания, передовых освободительных
идей, был далек от народа — в этом трагизм всего дворянского периода
русского революционного движения. В этом причина декабрьской катастрофы,
поставившей, по словам Герцена, перед всеми мыслящими людьми «великий
вопрос» о преодолении этого разрыва.
В «Евгении Онегине», в том виде, в каком он был оформлен автором для
печати, не только нет ответа на этот вопрос, но нет и прямой постановки его.
Нет в романе и непосредственно политической тематики. Вместе с тем, даже и в
этом виде, роман Пушкина о современной ему русской действительности, почти
что о текущем дне, весь овеян дыханием современности. В трагических исходах
индивидуальных частных судеб двух — каждого по-своему типичных —
представителей русской молодежи XIX в., оторванных, далеких от народа,
явственно сквозит общая проблематика эпохи.
Особенно остро и живо современники ощущали злободневную
знаменательность гибели романтика Ленского. Убийством Ленского, по Герцену,
— были как бы убиты «грезы юности» — поры «надежды, чистоты, неведения»:
«Поэт видел, что такому человеку нечего делать в России, и он убил его рукою
Онегина, — Онегина, который любил его и, целясь в него, но хотел ранить.
Пушкин сам испугался этого трагического конца; он спешит утешить читателя,
рисуя ему пошлую жизнь, которая ожидала бы молодого поэта» (Герцен «О
развитии революционных идей в России»). Однако Герцен не знал, что Пушкин,
говоря перед этим о возможности для Ленского и другого, противоположного
пути — «славы и добра», — намечал и еще один столь же выразительный его
вариант: Ленский мог бы «быть повешен как Рылеев» (слова из пропущенной и
обозначенной в тексте романа только цифрой, строфы, которая вследствие
именно этих слов и не могла бы появиться в печати). Как видим, здесь уже
открывается прямой просвет в тему декабризма. И этот просвет не случаен. В
окончательном тексте лишь глухо упомянуто о политической настроенности
Ленского — его «вольнолюбивых мечтах». В рукописях Пушкина этот мотив развит
гораздо подробнее. Ленский характеризуется там как «крикун, мятежник и
поэт»; его мечты выразительно определяются эпитетом «неосторожные»;
упоминается об его «пылкой вере» в свободу, о том, что «несправедливость,
угнетенье» вызвали в нем «негодованье, ненависть и мщенье», что его стих
«одушевлялся гневною сатирой».
В одной из строф, посвященных Ленскому
(строфа VIII второй главы), содержится несомненный намек на деятельность
тайных обществ (в печати соответствующие шесть строк были заменены точками).
Весьма возможно, что не все из этих рукописных вариантов были отброшены
Пушкиным по соображениям цензурного порядка. Но что эти соображения не могли
не присутствовать — совершенно бесспорно. Но и независимо от этих вариантов,
образ Ленского вызывал у некоторых современников характерные ассоциации:
настойчиво указывали, в качестве его прототипа, на поэта-декабриста
Кюхельбекера; «другим Ленским», «полным идей и фантазий 1825 года» и
«задушенным грубыми тисками русской жизни», называл Герцен поэта-любомудра
Дмитрия Веневитинова.
Еще более значительна попытка обращения автора «Евгения Онегина» к теме
декабризма в связи с образом «главного лица» — Онегина. Развитие фабулы
допускало это. Роман, как он был опубликован Пушкиным в составе восьми глав,
не без оснований представлялся многим неоконченным; во всяком случае, в нем
не было того, что обычно считалось концом: «Вы говорите мне: он жив и не
женат, // Итак еще роман не кончен», — не без иронии писал Пушкин в 1835 г.
в набросках ответа друзьям. Но и помимо отсутствия традиционной развязки,
поэт, покинув своего героя «в минуту злую для него», не досказал даже того,
чем эта минута — неизбежное объяснение с мужем Татьяны, заставшим Онегина в
комнате жены, — закончилась. Между тем душевное состояние героя на
протяжении последней главы романа существенно изменилось. Неожиданная,
захватившая все его существо, страстная влюбленность в Татьяну, чем бы она
ни была вызвана, произвела в нем благодетельный переворот, вернула
«чувствительность» его сердцу, омолодила преждевременно постаревшую душу,
наполнила его пустое и праздное существование содержанием и смыслом:
влюбленный, «как дитя», Онегин даже «чуть… не сделался поэтом» подобно
Ленскому. Последние слова Татьяны, отнявшие у Онегина этот смысл, погасившие
всякую надежду на личное счастье, потрясли все его существо. В состоянии
сильнейшего нравственного потрясения и «оставляет» Пушкин своего героя.
Естественно возникал вопрос — как могло отозваться это страшное потрясение и
на внутреннем мире Онегина, и на дальнейшем его жизненном пути? Этот
закономерный читательский вопрос сформулировал Белинский в своем критическом
анализе «Евгения Онегина»: «Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его
страсть для нового, более сообразного, с человеческим достоинством
страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его
обратилась в мертвую, холодную апатию?»
Сам Пушкин в отношении Онегина подобного вопроса-дилеммы перед собой и
перед читателями не ставит. Вместе с тем мы располагаем твердыми данными,
что, по мысли поэта, Онегин должен был пойти .