Когда доктор уже уходил, я услыхал голос дяди Цезаря:
— Так как же это… он оба доллара отнял у вас, мисс Зали?
— Да, Цезарь, — послышался ее слабый ответ.
Тут я вошел и закончил с нашим будущим сотрудником денежные расчеты. За
свой страх я выдал ей авансом пятьдесят долларов, уверив ее, что это
необходимая формальность для скрепления нашего договора. Затем дядя Цезарь
отвез меня назад в гостиницу.
Здесь оканчивается та часть истории, которой я сам был свидетелем.
Остальное будет только голым изложением фактов.
Около шести часов я вышел прогуляться. Дядя Цезарь был на своем углу.
Он открыл дверцу кареты, помахал метелкой и затянул свою унылую формулу:
— Пожалуйста, cap, пятьдесят центов в любую часть города. Карета
совершенно чистая, cap, только что с похорон…
Но тут он узнал меня. По-видимому, зрение его слабело. Пальто его
расцветилось еще несколькими оттенками, веревка-шнурок еще больше
растрепалась, и последняя оставшаяся пуговица — желтая роговая пуговица —
исчезла. Жалким потомком королей был этот дядя Цезарь!
Часа два спустя я увидел возбужденную толпу, осаждавшую вход в аптеку.
В пустыне, где никогда ничего не случается, это была манна небесная, и я
протолкался в середину толпы. На импровизированном ложе из пустых ящиков и
стульев покоились тленные останки майора Уэнтуорта Кэсуэла. Доктор попытался
обнаружить и его нетленную душу, но пришел к выводу, что таковая
отсутствует.
Бывший майор был найден мертвым на глухой улице и принесен в аптеку
любопытными и скучающими согражданами. Все подробности указывали на то, что
это бывшее человеческое существо выдержало отчаянный бой. Какой бы ни был он
негодяй и бездельник, он все же оставался воином. Но он проиграл сражение.
Кулаки его были сжаты так крепко, что не было возможности разогнуть пальцы.
Знавшие его добросердечные граждане старались найти в своем лексиконе
какое-нибудь доброе слово о нем. Один добродушного вида человек после долгих
размышлений сказал:
— Когда Кэсу было четырнадцать лет, он был одним из лучших в школе по
правописанию.
Пока я стоял тут, пальцы правой руки покойника, свесившиеся с края
белого соснового ящика, разжались и выронили что-то около моей ноги. Я
спокойно прикрыл «это» подошвой, а через некоторое время поднял и положил в
карман. Я понял, что в последней борьбе его рука бессознательно схватила
этот предмет и зажала его в предсмертной судороге.
В тот вечер в гостинице главной темой разговора, за исключением
политики и «сухого закона», была кончина майора Кэсуэла. Я слышал, как один
человек сказал группе слушателей:
— По моему мнению, джентльмены, Кэсуэла убил один из этих
хулиганов-негров, из- за денег.
Сегодня днем у него было пятьдесят долларов:
он их многим показывал. А когда его нашли, денег при нем не оказалось.
Я выехал из города на следующее утро в девять часов, и когда поезд шел
по мосту через Кэмберленд, я вынул из кармана желтую роговую пуговицу
величиной с полдоллара с еще висевшими на ней раздерганными концами бечевки
и выбросил ее из окна в тихую мутную воду.
Хотел бы я знать, что-то делается сейчас в Буффало?
————————————————————
1) — Персонаж из романа Диккенса «Повесть о двух городах».
2) — Персонаж сказки Вашингтона Ирвинга.
3) — По желанию (лат.).
4) — Военная песня южан во время Гражданской войны в США
5) — Лонгстрит (1821-1904) — генерал южной армии в Гражданской войне
США.
6) — Президент США в 1829-1837 гг.
Попробовали — убедились
Перевод М. Богословской
Весна подмигнула редактору журнала «Минерва» прозрачным стеклянным
глазком и совратила его с пути. Он только что позавтракал в своем
излюбленном ресторанчике, в гостинице на Бродвее, и возвращался к себе в
редакцию, но вот тут и увяз в путах проказницы весны. Это значит, если
сказать попросту, что он свернул направо по Двадцать шестой улице,
благополучно перебрался через весенний поток экипажей на Пятой авеню и
углубился в аллею распускающегося Мэдисонсквера.
В мягком воздухе и нежном убранстве маленького парка чувствовалось
нечто идиллическое; всюду преобладал зеленый цвет, основной цвет
первозданных времен — дней сотворения человека и растительности. Тоненькая
травка, пробивающаяся между дорожками, отливала медянкой, ядовитой зеленью,
пронизанной дыханием множества бездомных человеческих существ, которым земля
давала приют летом и осенью. Лопающиеся древесные почки напоминали что-то
смутно знакомое тем, кто изучал ботанику по гарниру к рыбным блюдам
сорокапятицентового обеда. Небо над головой было того бледно-аквамаринового
оттенка, который салонные поэты рифмуют со словами «тобой», «судьбой» и
«родной». Среди всей этой гаммы зелени был только один натуральный,
беспримесный зеленый цвет — свежая краска садовых скамеек, нечто среднее
между маринованным огурчиком и прошлогодним дождевым плащом, который пленял
покупателей своей иссиня-черной блестящей поверхностью и маркой
«нелиняющий».
Однако на городской взгляд редактора Уэстбрука пейзаж представлял собою
истинный шедевр.
А теперь, принадлежите ли вы к категории опрометчивых безумцев, или
нерешительных ангельских натур, вам придется последовать за мной и заглянуть
на минутку в редакторскую душу.