К этому времени у меня родилось подозрение, что он затеял весь этот шум
с целью заставить меня забыть, что напитки заказаны им, и в надежде, что я,
заговоренный им до полусмерти, заплачу за них. Но когда мы выпили, он со
звоном швырнул на стойку серебряный доллар. После этого мне ничего не
оставалось, как только потребовать вторую порцию. Заплатив за нее, я сухо и
решительно простился с ним, довольно было с меня его общества. Но прежде чем
я отделался от него, он успел громко похвастаться доходами своей жены и
показать мне полную пригоршню серебряной монеты.
Когда я подошел к конторке за ключом, клерк вежливо сказал мне:
— Если этот Кэсуэл надоедает вам, мы можем его выпроводить. Это
несносное существо, бездельник, без каких-либо явных средств к
существованию, хотя у него большей частью кое-какие деньги водятся. К
сожалению, у нас нет повода вышвырнуть его отсюда законным образом.
— Нет, зачем же, — сказал я подумав. — У меня нет достаточных причин
жаловаться на него. Но имейте в виду, что я действительно не ищу его
общества. Ваш город, — продолжал я, — по-видимому, очень тихий город. Какого
рода увеселения, приключения или развлечения можете вы предложить
приехавшему к вам иностранцу?
— В будущий четверг, сэр, сюда приезжает цирк. Там… Да вот я поищу
объявление и пришлю его вам в номер, когда вам подадут воду со льдом
Покойной ночи.
Придя наверх в свою комнату, я выглянул из окна. Было всего только
десять часов, но передо мной лежал уже безмолвный город. Продолжало
моросить, кое-где блестели огоньки, но на таком далеком расстоянии друг от
друга, как коринки в сладкой булке, продаваемой на дамском благотворительном
базаре.
— Тихое место, — сказал я себе, когда мой первый башмак ударился в
потолок над головой постояльца, занимавшего комнату внизу. — В здешней жизни
нет того. что придает красочность и разнообразие городам Запада и Востока.
Это просто хороший, обыкновенный, скучный, деловой город.
«Нэшвиль занимает одно из первых мест среди промышленных центров страны
Он является пятым обувным рынком Соединенных Штатов, самым крупным на юге
поставщиком конфет и печенья и ведет обширную оптовую торговлю мануфактурой,
колониальными и аптекарскими товарами».
Я должен сказать вам, зачем я приехал в Нэшвиль. Могу вас уверить, что
это отступление так же скучно для меня, как и для вас. Ехал я в другое
место, по своим делам, но один нью-йоркский издатель поручил мне завернуть
сюда для установления личной связи между ним и одним из его сотрудников — А.
Эддр.
От Эдэр (кроме почерка, редакция о нем ничего не знала) поступило всего
несколько «опытов» (утраченной искусство!) и стихотворений. Просмотрев их за
завтраком, редактор одобрительно чертыхнулся, а затем отрядил меня с
поручением так или иначе обойти названного Эдэра и законтрактовать на корню
всю его (или ее) литературную продукцию по два цента за слово, пока другой
издатель не предложил ему (или ей) десять, а то и двадцать.
Просмотрев их за
завтраком, редактор одобрительно чертыхнулся, а затем отрядил меня с
поручением так или иначе обойти названного Эдэра и законтрактовать на корню
всю его (или ее) литературную продукцию по два цента за слово, пока другой
издатель не предложил ему (или ей) десять, а то и двадцать.
На следующее утро в девять часов, скушав куриную печенку «броше»
(попробуйте непременно, если попадете в эту гостиницу), я вышел под дождь,
которому все еще не предвиделось конца. На первом же углу я наткнулся на
дядю Цезаря. Это был дюжий негр, старее пирамид, с седыми волосами и лицом,
напомнившим мне сначала Брута, а через секунду покойного короля Сеттивайо.
На нем было необыкновенное пальто. Такого я еще ни на ком не видел и, должно
быть, никогда не увижу. Оно доходило ему до лодыжек и было некогда серым,
как военная форма южан. Но дождь, солнце и годы так испестрили его, что
рядом с ним плащ Иосифа показался бы бледной гравюрой в одну краску. Я
останавливаюсь на описании этого пальто потому, что оно играет роль в
последующих событиях, до которых мы никак не можем дойти, так как ведь
трудно представить себе, что в Нэшвиле могло произойти какое-нибудь событие.
Пальто, по-видимому, некогда было офицерской шинелью. Капюшона на нем
уже не существовало. Весь перед его был раньше богато отделан галуном и
кисточками. Но галун и кисточки теперь тоже исчезли. На их месте был
терпеливо пришит, вероятно какой-нибудь сохранившейся еще черной «мамми»,
новый галун, сделанный из мастерски скрученной обыкновенной бечевки. Бечевка
была растрепана и раздергана. Это безвкусное, но потребовавшее великих
трудов изделие призвано было, по- видимому, заменить исчезнувшее
великолепие, так как веревка точно следовала по кривой, оставленной бывшим
галуном. И в довершение смешного и жалкого вида одеяния все пуговицы на нем,
кроме одной, отсутствовали. Уцелела только вторая сверху. Пальто
завязывалось веревочками, продетыми в петли и в грубо проткнутые с
противоположной стороны дырки. На свете еще не было одеяния, столь
фантастически разукрашенного и испещренного таким количеством оттенков.
Одинокая пуговица, желтая, роговая, величиной с полдоллара, была пришита
толстой бечевкой.
Негр стоял около кареты, такой древней, что, должно быть, еще Хам по
выходе из ковчега запрягал в нее пару чистых и занимался извозчичьим
промыслом. Когда я подошел, он открыл дверцу, вытащил метелку из перьев,
помахал ею для видимости и сказал глухим, низким голосом:
— Пожалуйте, cap. Карета чистая, ни -пылинки нет, Прямо с похорон, cap.
Я вывел заключение, что ради таких торжественных оказий, как похороны,
кареты здесь подвергаются особой чистке. Оглядев улицу и ряд колымаг,
стоявших у панели, я убедился, что выбирать не из чего.