Оглядев улицу и ряд колымаг,
стоявших у панели, я убедился, что выбирать не из чего. В своей записной
книжке я нашел адрес Эдэр.
— Мне нужно на Джессамайн-стрит, номер восемьсот шестьдесят один, —
сказал я, собираясь уже влезть в карету.
Но в эту минуту огромная рука старого негра загородила мне вход. На его
массивном и мрачном лице промелькнуло выражение подозрительности и вражды.
Затем, быстро успокоившись, он спросил заискивающе!
— А зачем вы туда едете, cap?
— А вам какое дело? — сказал я довольно резко.
— Никакого, cap, никакого. Только улица это тихая, по делам туда никто
не ездит. Пожалуйста, садитесь. Сиденье чистое, я прямо с похорон, cap.
Пути было, вероятно, мили полторы. Я ничего не слышал, кроме страшного
громыхания древней повозки по неровной каменной мостовой. Я ничего не
ощущал, кроме мелкого дождя, пропитанного теперь запахом угольного дыма и
чего-то вроде смеси дегтя с цветами олеандра. Сквозь струящуюся по стеклам
воду я смутно различал только два длинных ряда домов.
«Город занимает площадь в 10 квадратных миль; общее протяжение улиц 181
миля, из которых 137 миль мощеных; магистрали водопровода, постройка
которого стоила 2000000 долларов, составляю 77 миль».
Дом восемьсот шестьдесят один по Джессамайн-стрит оказался
полуразвалившимся особняком. Он стоял отступя шагов тридцать от улицы и был
заслонен великолепной купой деревьев и неподстриженным кустарником; кусты
самшита, посаженные вдоль забора, почти совсем скрывали его. Калитку
удерживала веревочная петля, наброшенная на ближайший столбик забора. Но
тому, кто входил в самый дом, становилось понятно, что номер восемьсот
шестьдесят один только остов, только тень, только призрак былого
великолепия. Впрочем, в рассказе я еще туда не вошел.
Когда карета перестала громыхать и усталые четвероногие остановились, я
протянул негру пятьдесят центов и прибавил еще двадцать пять с приятным
сознанием своей щедрости. Он отказался взять деньги.
— Два доллара, cap, — сказал он.
— Это почему? — спросил я. — Я прекрасно слышал ваши выкрики у
гостиницы: «Пятьдесят центов в любую часть города».
— Два доллара, cap, — упрямо повторил он. — Это очень далеко от
гостиницы.
— Это в черте города, — доказывал я. — Не думайте, что вы подцепили
желторотого янки. Вы видите эти горы, — продолжал я, указывая на восток
(хотя я и сам за дождем ничего не видел), — ну, так знайте, что я родился и
вырос там. А вы, глупый старый негр, неужели не умеете распознавать людей?
Мрачное лицо короля Сеттивайо смягчилось.
— Так вы с Юга, cap? Это ваши башмаки ввели меня в заблуждение: для
джентльмена с Юга у них носы слишком острые.
— Теперь, я полагаю, плата будет пятьдесят центов? — непреклонно сказал
я.
Прежнее выражение жадности и неприязни вернулось на его лицо,
оставалось на нем десять секунд и исчезло.
— Cap,-сказал он, — пятьдесят центов правильная плата, только мне нужно
два доллара, обязательно нужно два доллара. Не то чтобы я требовал их с вас,
cap, раз уж знаю, что вы сами с Юга. А только я так говорю, что мне
обязательно надо два доллара… А седоков нынче мало.
Теперь его тяжелое лицо выражало спокойствие и уверенность. Ему повезло
больше, чем он рассчитывал. Вместо того, чтобы подцепить желторотого
новичка, не знающего таксы, он наткнулся на старожила.
— Ах вы, бесстыжий старый плут, — сказал я, опуская руку в карман. —
Следовало бы вас отправить в полицию.
В первый раз я увидел у него улыбку. Он знал. Прекрасно знал. Знал с
самого начала.
Я дал ему две бумажки по доллару. Протягивая их ему, я обратил
внимание, что одна из них пережила немало передряг. Правый верхний угол был
у нее оторван, и, кроме того, она была разорвана посредине и склеена.
Кусочек тончайшей голубой бумаги, наклеенной по надрыву, делал ее годной для
дальнейшего обращения.
Но довольно пока об этом африканском бандите; я оставил его совершенно
удовлетворенным, приподнял веревочную петлю и открыл скрипучую калитку.
Как я уже говорил, передо мною был только остов дома. Кисть маляра уже
двадцать лет не касалась его. Я не мог понять, почему сильный ветер не смел
его до сих пор, как карточный домик, пока не взглянул опять на тесно
обступившие его деревья — на деревья, которые видели битву при Нэшвиле, но
все еще простирали свои ветви вокруг дома, защищая его от бурь, холода и от
врагов.
Азалия Эдэр — седая женщина лет пятидесяти, потомок кавалеров,
тоненькая и хрупкая, как ее жилище, одетая в платье, дешевле и опрятней
которого трудно себе представить, — приняла меня с царственной простотою.
Гостиная казалась величиной в квадратную милю, потому что в ней не было
ничего, кроме книг на некрашеных белых сосновых полках, треснувшего
мраморного стола, ковра из тряпок, волосяного дивана без волоса и двух или
трех стульев. Да, была еще картина, нарисованная цветным карандашом и
изображавшая пучок анютиных глазок. Я оглянулся, ища портрет Эндрью Джексона
(6) и корзинку из сосновых шишек, но их не было.
Я побеседовал с Азалией Эдэр и кое что расскажу вам об этом. Детище
старого Юга, она была заботливо взращена среди окружавшего ее мирного уюта.
Познания ее были не обширны, но глубоки и ярко оригинальны. Она
воспитывалась дома, и ее знание света основывалось на умозаключениях и
интуиции. Из таких людей и состоит малочисленная, но драгоценная и редкая
порода эссеистов.