Редактор Уэстбрук молча смотрел через стекла своего пенсне кротким,
скорбным, проникновенно-сочувствующе-скептическим взором редактора,
одолеваемого бездарным автором.
— Вы прочли последний рассказ, что я послал вам, «Пробуждение души»? —
спросил Доу.
— Очень внимательно. Я долго колебался насчет этого рассказа, Шэк,
можете мне поверить. В нем есть несомненные достоинства. Я все это написал
вам и собирался приложить к рукописи, когда мы будем посылать ее вам
обратно. Я очень сожалею…
— Хватит с меня сожалений, — яростно оборвал Доу. — Мне от них ни
тепло, ни холодно. Мне важно знать чем они вызваны. Ну, выкладывайте, в чем
дело, начинайте с достоинств.
Редактор Уэстбрук подавил невольный вздох.
— Ваш рассказ, — невозмутимо начал он, — построен на довольно
оригинальном сюжете. Характеры удались вам как нельзя лучше. Композиция тоже
очень недурна, за исключением нескольких слабых деталей, которые легко можно
заменить или исправить кой-какими штрихами. Это был бы очень хороший
рассказ, но…
— Значит, я могу писать английскую прозу? — перебил Доу.
— Я всегда говорил вам, что у вас есть стиль, — отвечал редактор.
— Так, значит, все дело в том…
— Все в том же самом, — подхватил Уэстбрук. — Вы разрабатываете ваш
сюжет и подводите к развязке, как настоящий художник. А затем вдруг вы
превращаетесь в фотографа. Я не знаю, что это у вас — мания или какая-то
форма помешательства, но вы неизменно впадаете в это всякий раз, что бы вы
ни писали. Нет, я даже беру обратно свое сравнение с фотографом. Фотографии,
несмотря на немыслимую перспективу, все же удается кой-когда запечатлеть
хоть какой-то проблеск истины. Вы же всякий раз, как доводите до развязки,
портите все какой-то грязной, плоской, уничтожающей мазней; я уже столько
раз указывал вам на это. Если бы вы, в ваших драматических сценах, держались
на соответственной литературной высоте и изображали бы их в тех возвышенных
тонах, которых требует настоящее искусство, почтальону не приходилось бы
вручать вам так часто толстые пакеты, возвращающиеся по адресу отправителя.
— Экая ходульная чепуха! — насмешливо фыркнул Доу. — Вы все еще никак
не можете расстаться со всеми — этими дурацкими вывертами отжившей
провинциальной драмы. Ну ясно, когда черноусый герой похищает златокудрую
Бесси, мамаша выходит на авансцену, падает на колени и, воздев руки к небу,
восклицает: «Да будет всевышний свидетелем, что я не успокоюсь до тех пор,
пока бессердечный злодей, похитивший мое дитя, не испытает на себе всей силы
материнского отмщения!»
Редактор Уэстбрук невозмутимо улыбнулся спокойной, снисходительной
улыбкой.
— Я думаю, что в жизни, — сказал он, — женщина, мать выразилась бы вот
именно так или примерно в этом роде.
— Я думаю, что в жизни, — сказал он, — женщина, мать выразилась бы вот
именно так или примерно в этом роде.
— Да ни в каком случае, ни в одной настоящей человеческой трагедии, —
только на подмостках. Я вам скажу, как она реагировала бы в жизни. Вот что
она сказала бы: «Как! Бесси увел какой-то неизвестный человек! Боже мой, что
за несчастье! Одно за другим! Дайте мне скорей шляпу, мне надо немедленно
ехать в полицию. И почему никто не смотрел за ней, хотела бы я знать? Ради
бога не мешайтесь, уходите с дороги, или я никогда не соберусь. Да не эту
шляпу, коричневую с бархатной лентой. Бесси, наверно, с ума сошла! Она
всегда так стеснялась чужих! Я не слишком напудрилась? Ах, боже мой! Я прямо
сама не своя!»
— Вот как она реагировала бы, — продолжал Доу. — Люди в жизни, в минуту
душевных потрясений, не впадают в героику и мелодекламацию Они просто
неспособны на это. Если они вообще в состоянии говорить в такие минуты, они
говорят самым обыкновенным, будничным языком, разве что немножко бессвязней,
потому что у них путаются мысли и слова.
— Шэк, — внушительно произнес редактор Уэстбрук, — случалось ли вам
когда-нибудь вытащить из-под трамвая безжизненное, изуродованное тело
ребенка, взять его на руки, принести и положить на колени обезумевшей от
горя матери? Случалось ли вам слышать при этом слова отчаянья и скорби,
которые в эту минуту сами собой срывались с ее губ?
— Нет, не случалось, — отвечал Доу. — А вам случалось?
— Да нет, — слегка поморщившись, промолвил редактор Уэстбрук. — Но я
прекрасно представляю себе, что она сказала бы.
— И я тоже, — буркнул Доу.
И тут для редактора Уэстбрука настал самый подходящий момент выступить
в качестве оракула и заставить умолкнуть несговорчивого автора. Мыслимо ли
позволить неудавшемуся прозаику вкладывать в уста героев и героинь журнала
«Минерва» слова, не совместимые с теориями главного редактора?
— Дорогой мой Шэк, — сказал он, — если я хоть что-нибудь смыслю в
жизни, я знаю, что всякое неожиданное, глубокое, трагическое душевное
потрясение вызывает у человека соответственное, сообразное и подобающее его
переживанию выражение чувств. В какой мере это неизбежное соотношение
выражения и чувства является врожденным, в какой мере оно обусловливается
влиянием искусства, это трудно сказать. Величественное, гневное рычанье
львицы, у которой отнимают детенышей, настолько же выше по своей
драматической силе ее обычного воя и мурлыканья, насколько вдохновенная,
царственная речь. Лира выше его старческих причитаний. Но наряду с этим всем
людям, мужчинам и женщинам, присуще какое-то, я бы сказал, подсознательное,
драматическое чувство, которое пробуждается в них под действием более или
менее глубокого и сильного переживания; это чувство, инстинктивно усвоенное
ими из литературы или из сценического искусства, побуждает их выражать свои
переживания подобающим образом, словами, соответствующими силе и глубине
чувства.