— Но откуда же, во имя всех небесных туманностей, черпает свой язык
литература и сцена? — вскричал Доу.
— Из жизни, — победоносно изрек редактор.
Автор сорвался с места, красноречиво размахивая руками, неявно не
находя слов для того, чтобы подобающим образом выразить свое негодование.
На соседней скамье какой-то оборванный малый, приоткрыв осоловелые
красные глаза, обнаружил, что его угнетенный собрат нуждается в моральной
поддержке.
— Двинь его хорошенько, Джек, — прохрипел он. — Этакий шаромыжник,
пришел в сквер и бузит. Не даст порядочным людям спокойно посидеть и
подумать.
Редактор Уэстбрук с подчеркнутой невозмутимостью посмотрел на часы.
— Но объясните мне, — в яростном отчаянии накинулся на него Доу, — в
чем собственно, заключаются недостатки «Пробуждения души», которые не
позволяют вам напечатать мой рассказ.
— Когда Габриэль Мэррей подходит к телефону, — начал Уэстбрук, — и ему
сообщают, что его невеста погибла от руки бандита, он говорит, я точно не
помню слов, но…
— Я помню, — перебил Доу. — Он говорит: «Проклятая Центральная, вечно
разъединяет. (И потом своему другу.) Скажите, Томми, пуля тридцать второго
калибра, это что, большая дыра? Надо же, везет как утопленнику! Дайте мне
чего-нибудь хлебнуть, Томми, посмотрите в буфете, да нет, чистого, не
разбавляйте».
— И дальше, — продолжал редактор, уклоняясь от объяснений, — когда
Беренис получает письмо от мужа и узнает, что он бросил ее и уехал с
маникюршей, она, я сейчас припомню…
— Она восклицает, — с готовностью подсказал автор: — «Нет, вы только
подумайте!»
— Бессмысленные, абсолютно неподходящие слова, — отозвался Уэстбрук. —
Они уничтожают все, рассказ превращается в какой-то жалкий, смехотворный
анекдот. И хуже всего то, что эти слова являются искажением
действительности. Ни один человек, внезапно настигнутый бедствием, не
способен выражаться таким будничным, обиходным языком.
— Вранье! — рявкнул Доу, упрямо сжимая свои небритые челюсти. — А я
говорю — ни один мужчина, ни одна женщина в минуту душевного потрясения не
способны ни на какие высокопарные разглагольствования. Они разговаривают как
всегда, только немножко бессвязней.
Редактор поднялся со скамьи с снисходительным видом человека,
располагающего негласными сведениями.
— Скажите, Уэстбрук, — спросил Доу, удерживая его за обшлаг, — а вы
приняли бы «Пробуждение души», если бы вы считали, что поступки и слова моих
персонажей в тех ситуациях рассказа, о которых мы говорили, не расходятся с
действительностью?
— Весьма вероятно, что принял бы, если бы я действительно так считал, —
ответил редактор.
— Но я уже вам сказал, что я думаю иначе.
— А если бы я мог доказать вам, что я прав?
— Мне очень жаль, Шэк, но боюсь, что у меня больше нет времени
продолжать этот спор.
— А я и не собираюсь спорить, — отвечал Доу. — Я хочу доказать вам
самой жизнью, что я рассуждаю правильно.
— Как же вы можете это сделать? — удивленно спросил Уэстбрук.
— А вот послушайте, — серьезно заговорил автор. — Я придумал способ Мне
важно, чтобы моя теория прозы, правдиво отображающей жизнь, была признана
журналами. Я борюсь за это три года и за это время прожил все до последнего
доллара, задолжал за два месяца за квартиру.
— А я, выбирая материал для «Минервы», руководился теорией, совершенно
противоположной вашей, — сказал редактор. — И за это время тираж нашего
журнала с девяноста тысяч поднялся.
— До четырехсот тысяч, — перебил Доу, — а его можно было бы поднять до
миллиона.
— Вы, кажется, собирались привести какие-то доказательства в пользу
вашей излюбленной теории?
— И приведу. Если вы пожертвуете мне полчаса вашего драгоценного
времени, я докажу вам, что я прав. Я докажу это с помощью Луизы.
— Вашей жены! Каким же образом? — воскликнул Уэстбрук.
— Ну, не совсем с ее помощью, а, вернее сказать, на опыте с ней. Вы
знаете, какая любящая жена Луиза и как она привязана ко мне. Она считает,
что вся наша ходкая литературная продукция — это грубая подделка, и только я
один умею писать по-настоящему. А с тех пор как я хожу в непризнанных
гениях, она стала мне еще более преданным и верным другом.
— Да, поистине ваша жена изумительная, несравненная подруга жизни, —
подтвердил редактор. — Я помню, она когда-то очень дружила с миссис
Уэстбрук, они прямо- таки не расставались друг с другом. Нам с вами очень
повезло, Шэк, что у нас такие жены. Вы должны непременно прийти к нам
как-нибудь на днях с миссис Доу; поболтаем, посидим вечерок, соорудим
какой-нибудь ужин, как, помните, мы, бывало, устраивали в прежнее время.
— Хорошо, когда-нибудь, — сказал Доу, — когда я обзаведусь новой
сорочкой. А пока что вот какой у меня план. Когда я сегодня собрался уходить
после завтрака — если только можно назвать завтраком чай и овсянку — Луиза
сказала мне, что она пойдет к своей тетке на Восемьдесят девятую улицу и
вернется домой в три часа Луиза всегда приходит минута в минуту Сейчас…
Доу покосился на карман редакторской жилетки.
— Без двадцати семи три, — сказал Уэстбрук, взглянув на часы.
— Только-только успеть… Мы сейчас же идем с вами ко мне. Я пишу
записку и оставляю ее на столе, на самом виду, так что Луиза сразу увидит
ее, как только войдет. А мы с вами спрячемся в столовой, за портьерами. В
этой записке будет написано, что я расстаюсь с ней навсегда, что я нашел
родственную душу, которая понимает высокие порывы моей артистической натуры,
на что она, Луиза, никогда не была способна.