Во всем
мире не найдется гостиницы, где вам подали бы такую куриную печенку «броше».
За обедом я спросил слугу-негра, что делается у них в городе. Он
сосредоточенно раздумывал с минуту, потом ответил:
— Видите ли, сэр, пожалуй, что после захода солнца здесь ничего не
делается.
Заход солнца уже состоялся, — оно давно утонуло в моросящем дожде.
Значит, этого зрелища я был лишен. Но я все-таки вышел на улицу, под дождь,
в надежде увидеть хоть что-нибудь.
«Он построен на неровной местности, и улицы его освещаются
электричеством. Годовое потребление энергии на 32 470 долларов».
Выйдя из гостиницы, я сразу натолкнулся на международные беспорядки. На
меня бросилась толпа не то бедуинов, не то арабов или зулусов,
вооруженных… впрочем, я с облегчением увидел, что они вооружены не
винтовками, а кнутами. И еще я заметил неясные очертания целого каравана
темных и неуклюжих повозок и, слыша успокоительные выкрики: «Прикажете
подать? Куда прикажете? Пятьдесят центов конец», — рассудил, что я не
жертва, а всего-навсего седок.
Я проходил по длинным улицам, которые все поднимались в гору. Интересно
было бы узнать, как они спускаются потом обратно. А может быть, они вовсе не
спускаются в ожидании нивелировки. На некоторых «главных» улицах я видел там
и сям освещенные магазины; видел трамвай, развозивший во все концы почтенных
граждан; видел пешеходов, упражнявшихся в искусстве разговора, слышал взрывы
не слишком веселого смеха из заведения, в котором торговали содовой водой и
мороженым. На «неглавных» улицах приютились дома, под крышами которых мирно
текла семейная жизнь. Во многих из них за скромно опущенными шторами горели
огни, доносились звуки рояля, ритмичные и благонравные. Да, действительно,
здесь «мало что делалось». Я пожалел, что не вышел до захода солнца, и
вернулся в гостиницу.
«В ноябре 1864 года отряд южан генерала Гуда двинулся против Нэшвиля,
где и окружил части северных войск под командованием генерала Томаса. Этот
последний сделал вылазку и разбил конфедератов в жестоком бою».
Я всю свою жизнь был свидетелем и поклонником удивительной меткости,
какой достигают в мирных боях южане, жующие табак. Но в этой гостинице меня
ожидал сюрприз. В большом вестибюле имелось двенадцать новых, блестящих,
вместительных, внушительного вида медных плевательниц, настолько высоких,
что их можно было бы назвать урнами, и с такими широкими отверстиями, что на
расстоянии не более пяти шагов лучший из подающих дамской бейсбольной
команды, пожалуй, сумел бы попасть мячом в любую из них. Но хотя тут
свирепствовала и продолжала свирепствовать страшная битва, враги не были
побеждены. Они стояли блестящие, новые, внушительные, вместительные,
нетронутые.
Но — боже правый! — изразцовый пол, чудный изразцовый пол! Я
невольно вспомнил битву под Нэшвилем и, по привычке, сделал кой-какие выводы
в пользу того положения, что меткостью стрельбы управляют законы
наследственности.
Здесь я в первый раз увидел Уэнтуорта Кэсуэла, майора Кэсуэла, если
соблюсти неуместную южную учтивость. Я понял, что это за тип, лишь только
сподобился увидеть его. Крысы не имеют определенного географического
местожительства. Мой старый друг А. Теннисон сказал, и сказал, по своему
обыкновению, метко:
«Пророк, прокляни болтливый язык и прокляни британскую гадину-крысу».
Будем рассматривать слово «британский», как подлежащее замене ad
libitum (3). Крыса везде остается крысой.
Человек этот сновал по вестибюлю гостиницы, как голодная собака,
которая не помнит, где она зарыла кость. У него было широкое лицо, мясистое,
красное, своей сонной массивностью напоминавшее Будду. Он имел только одно
достоинство — был очень гладко выбрит. До тех пор пока человек бреется,
печать зверя не ляжет на его лицо. Я думаю, что, не воспользуйся он в этот
день бритвой, я бы отверг его авансы и в уголовную летопись мира не было бы
внесено еще одно убийство.
Я стоял в пяти шагах от одной из плевательниц, когда майор Кэсуэл
открыл по ней огонь. У меня хватило наблюдательности, чтобы заметить, что
нападающая сторона пользуется скорострельной артиллерией, а не каким-нибудь
охотничьим ружьем. Поэтому я быстро сделал шаг в сторону, что дало майору
повод извиниться передо мной как представителем мирного населения. Язык у
него был как раз «болтливый». Через четыре минуты он стал моим приятелем и
потащил меня к стойке.
Я хочу оговориться здесь, что я и сам южанин, но не по профессии или
ремеслу. Я избегаю галстуков-шнурков, шляп с широкими опущенными полями,
длинных черных сюртуков «принц Альберт», разговоров о количестве тюков
хлопка, уничтоженных генералом Шерманом, и жевания табака. Когда оркестр
играет «Дикси» (4), я не рукоплещу. Я только усаживаюсь поудобнее в моем
кожаном кресле, заказываю еще бутылку пива и жалею, что Лонгстрит (5) не…
Но к чему сожаления?
Майор Кэсуэл ударил кулаком по стойке, и ему отозвалась первая пушка на
форте Сэмтер. Когда он выстрелил из последней — на Аппоматоксе, у меня
появилась слабая надежда… Но он перешел на родословные древа и выяснил,
что Адам приходился семье Кэсуэл всего лишь троюродным братом, да и то
только боковой ее ветви. Покончив с генеалогией, он, к великому моему
отвращению, стал распространяться о своих семейных делах. Он упомянул о
своей жене, проследил ее происхождение вплоть до Евы и яростно опроверг
клеветнические слухи о том, что у нее будто бы есть какие-то родственные
связи с потомками Каина.