Я пишу
записку и оставляю ее на столе, на самом виду, так что Луиза сразу увидит
ее, как только войдет. А мы с вами спрячемся в столовой, за портьерами. В
этой записке будет написано, что я расстаюсь с ней навсегда, что я нашел
родственную душу, которая понимает высокие порывы моей артистической натуры,
на что она, Луиза, никогда не была способна. И вот когда она прочтет это, мы
посмотрим, как она будет себя вести и что она скажет.
— Ни за что! — воскликнул редактор, энергично тряся головой. — Это же
немыслимая жестокость. Шутить чувствами миссис Доу, — нет, я ни за что на
это не соглашусь.
— Успокойтесь, — сказал автор. — Мне кажется, что ее интересы дороги
мне во всяком случае не меньше, чем вам. И я в данном случае забочусь
столько же о ней, сколько о себе. Так или иначе, я должен добиться, чтобы
мои рассказы печатались. А с Луизой от этого ничего не случится. Она женщина
здоровая, трезвая. Сердце у нее работает исправно, как
девяностовосьмицентовые часы. И потом, сколько это продлится — минуту… я
тут же выйду и объясню ей все. Вы должны согласиться, Уэстбрук. Вы не вправе
лишать меня этого шанса.
В конце концов редактор Уэстбрук, хоть и неохотно и, так сказать,
наполовину, дал свое согласие. И эту половину следует отнести за счет
вивисектора, который безусловно скрывается в каждом из нас. Пусть тот, кто
никогда не брал в руки скальпеля, осмелится подать голос. Все горе в том,
что у нас не всегда бывают под рукой кролики и морские свинки.
Оба искусствоиспытателя вышли из сквера и взяли курс на восток, потом
повернули на юг и через некоторое время очутились в районе Грэмерси.
Маленький парк за высокой чугунной оградой красовался в новом зеленом
весеннем наряде, любуясь своим отражением в зеркальной глади бассейна. По ту
сторону ограды выстроившиеся прямоугольником потрескавшиеся дома — покинутый
приют отошедших в вечность владельцев — жались друг к другу, словно
шушукающиеся призраки, вспоминая давние дела исчезнувшей знати. Sic transit
gloria urbis (1).
Пройдя примерно два квартала к северу от парка, Доу с редактором опять
взяли курс на восток и вскоре очутились перед высоким узким домом с
безвкусно разукрашенным фасадом Они взобрались на пятый этаж, и Доу, едва
переводя дух, достал ключ и открыл одну из дверей, выходивших на площадку.
Когда они вошли в квартиру, редактор Уэстбрук с чувством невольной жалости
окинул взглядом убогую и скудную обстановку.
— Берите стул, если найдете, — сказал Доу, — а я пока поищу перо и
чернила. Э, что это такое? Записка от Луизы, по-видимому она оставила мне,
когда уходила.
Он взял конверт со стола, стоявшего посреди комнаты, и, вскрыв его,
стал читать письмо. Он начал читать вслух и так и читал до конца. И вот что
услышал редактор Уэстбрук:
«Дорогой Шэклфорд!
Когда ты получишь это письмо, я буду уже за сотню миль от тебя и все
еще буду ехать.
Я поступила в хор Западной оперной труппы, и сегодня в
двенадцать часов мы отправляемся в турне. Я не хочу умирать с голоду и
поэтому решила сама зарабатывать себе на жизнь. Я не вернусь к тебе больше.
Мы едем вместе с миссис Уэстбрук.
Она говорит, что ей надоело жить с агрегатом из фонографа, льдины и
словаря и что она также не вернется. Мы с ней два месяца практиковались
потихоньку в пенье и танцах. Я надеюсь, что ты добьешься успеха и все будет
хорошо.
Прощай.
Луиза».
Доу уронил письмо и, закрыв лицо дрожащими руками, воскликнул
потрясенным, прерывающимся голосом:
— Господи боже, за что ты заставил меня испить чашу сию? Уж если она
оказалась вероломной, тогда пусть самые прекрасные из всех твоих небесных
даров — вера, любовь — станут пустой прибауткой в устах предателей и
злодеев!
Пенсне редактора Уэстбрука свалилось на пол. Растерянно теребя пуговицу
пиджака, он бормотал посиневшими губами:
— Послушайте, Шэк, ведь это черт знает что за письмо! Ведь этак можно
человека с ног сбить. Да ведь это же черт знает что такое! А? Шэк?
———————————————————
1) — Так проходит слава городов (лат.).
«Кому что нужно»
Перевод Н. Озерской
Ночь опустилась на большой, красивый город, что зовется
Багдад-над-Подземкой, и на крыльях ночи слетели на него колдовские чары,
которые не составляют монополии одной только Аравии. Улицы, базары и
обнесенные стенами дома этого западного аванпоста романтики населял — хотя и
в другом обличии — не менее занятный люд, чем тот, что весьма занимал
когда-то нашего старинного приятеля Г. А. Рашида. Одежды носили уже не те,
какие видел покойный Г. А. на улицах Багдада, а ровно на одиннадцать
столетий ближе к последнему крику моды, но люди- то под одеждой почти не
изменились. Поглядите вокруг оком веры, и на каждом углу вам может
встретиться и Маленький Горбун, и Синдбад-Мореход, и Мешковат Портной, и
Прекрасный Персианин, и Одноглазые Дервиши, и Али-Баба с Сорока
Разбойниками, не говоря уже о Цырюльнике и его Шести Братьях, словом, вся
как есть старая арапская шайка. Но вернемся к нашим бараньим котлетам.
Старый Том Кроули был калиф.