Из таких людей и состоит малочисленная, но драгоценная и редкая
порода эссеистов. Пока она говорила со мной, я бессознательно тер свои
пальцы, виновато стараясь смахнуть с них несуществующую пыль от кожаных
корешков Лэмба, Чосера, Хэзлита, Марка Аврелия, Монтэня и Гуда. Что за
прелесть эта Азалия Эдэр! Какая ценная находка! В наши дни все знают так
много — слишком много! — о действительной жизни.
Мне было совершенно ясно, что Азалия Эдэр очень бедна. «У нее есть дом
и есть во что одеться, но больше, вероятно, ничего», — подумалось мне. Таким
образом, раздираемый между моими обязательствами по отношению к издателю и
преданностью поэтам и эссеистам, сражавшимся против генерала Томаса в долине
Кэмберленда, я слушал ее голос, звучавший, как клавикорды, и понял, что не в
силах повести речь о договорах. В присутствии девяти муз и трех граций не
так-то легко низвести уровень беседы до двух центов. «Придется приехать еще
раз, — сказал я себе. — Может быть, я тогда настроюсь на коммерческий лад».
Но все же я сообщил ей о цели моего приезда, и деловой разговор был назначен
на три часа следующего дня.
— Ваш город, — сказал я, готовясь уходить (в это время всегда говорят
банальные фразы), — по-видимому, очень тихий, спокойный, так сказать
семейный город, где редко случается что-нибудь из ряда вон выходящее.
«Он поддерживает с Западом и Югом обширную торговлю скобяными товарами,
и его мукомольные мельницы пропускают свыше 2000 баррелей в день».
Азалия Эдэр, видимо, размышляла о чем-то.
— Я никогда не думала о нем с этой точки зрения, — сказала она с
какой-то свойственной ей напряженной искренностью. — Разве происшествия не
случаются как раз в тихих, спокойных местах? Мне представляется, что при
сотворении мира, если б кто-нибудь в первый же понедельник высунулся из
окна, он услыхал бы, как скатываются капли грязи с божьей лопаты, только что
нагромоздившей эти первозданные горы. А к чему свелось самое громкое
начинание мировой истории? Я говорю о Вавилонской башне. К двум-трем
страницам на эсперанто в «Североамериканском обозрении».
— Конечно, — глупо ответил я, — человеческая природа везде одинакова,
но в некоторых городах как-то больше красочности… э-э… больше драматизма
и движения и… э-э… романтики, чем в других.
— На первый взгляд, — сказала Азалия Эдэр. — Я много раз путешествовала
вокруг света на золотом воздушном корабле, крыльями которого были книги и
мечты. Я видела (во время одной из моих воображаемых поездок), как турецкий
султан собственноручно удавил шнурком одну из своих жен за то, что она
открыла лицо на людях. Я видела, как один человек в Нэшвиле разорвал билеты
в театр, потому что жена его собиралась пойти туда, закрыв лицо… слоем
пудры. В китайском квартале Сан-Франциско я видела, как девушку-рабыню Синг.
И понемногу погружали в кипящее миндальное масло, заставляя ее принести
клятву, что она больше никогда не увидится со своим
возлюбленным-американцем.
Она поклялась, когда кипящее масло поднялось на
три дюйма выше колен. Я видела, как недавно на вечеринке в восточном Нэшвиле
от Китти Морган отвернулись семь ее закадычных школьных подруг за то, что
она вышла замуж за маляра. Кипящая олифа доходила ей до самого сердца, но
посмотрели бы вы, с какой прелестной улыбкой она порхала от стола к столу. О
да, это скучный город. Только несколько миль красных кирпичных домов, грязь,
лавки и склады леса.
Кто-то осторожно постучал с черного хода. Азалия Эдэр мягко извинилась
и пошла узнать, кто это. Она вернулась через три минуты, помолодевшая на
десять лет, глаза ее блестели, на щеках проступил легкий румянец.
— Вы должны выпить у меня чашку чая со сладкими булочками, — сказала
она.
Она позвонила в маленький металлический колокольчик. Явилась
девочка-негритянка лет двенадцати, босая, не очень опрятная, и грозно
посмотрела на меня, засунув большой палец в рот и выпучив глаза.
Азалия Эдэр открыла небольшой истрепанный кошелек и достала оттуда
бумажный доллар — доллар с оторванным правым верхним углом, разорванный
пополам и склеенный полоской тонкой голубой бумаги. Не могло быть сомнения —
это была одна из бумажек, которые я дал разбойнику-негру.
— Сходи, на угол, Импи, к мистеру Бэкеру, — сказала она, передавая
девочке доллар, — и возьми четверть фунта чая того, который мы всегда берем;
— и на десять центов сладких булочек. Иди скорей. У нас как раз вышел весь
чай, — объяснила она мне.
Импи вышла через заднюю дверь. Не успел еще затихнуть топот ее босых
наг по крыльцу, как дикий крик, — я был уверен, что кричала она, — огласил
пустой дом. Затем глухой и хриплый голос рассерженного мужчины смешался с
писком и невнятным лепетанием девочки.
Азалия Эдэр встала, не выказывая ни тревоги, ни удивления, и исчезла.
Еще минуты две я слышал хриплое мужское ворчание, какое-то ругательство и
возню, затем она вернулась ко мне, по-прежнему спокойная.
— Это очень большой дом, — сказала она, — и я сдаю часть его жильцу. К
сожалению, мне приходится отменить мое приглашение на чай. В магазине не
оказалось чая того сорта, который я всегда беру. Мистер Бэкэр обещал достать
мне его завтра.
Я был убежден, что Импи не успела еще уйти из дома. Я справился, где
тут поближе проходит трамвай, и простился. Когда я уже порядочно отошел от
дома, я вспомнил, что не спросил Азалию Эдэр, как ее настоящая фамилия. Ну,
да все равно, завтра узнаю.
В этот же день я вступил на стезю порока, на которую привел меня этот
город без происшествий. Я прожил в нем только два дня, но за это время успел
бессовестно налгать по телеграфу и сделаться сообщником убийства, правда,
сообщником post factum, если существует такое юридическое понятие.
Когда я заворачивал за угол, — ближайший к моей гостинице, африканский
возница, обладатель многоцветного, единственного в своем роде пальто,
перехватил меня, распахнул тюремную дверь своего передвижного саркофага,
помахал метелкой из перьев и затянул свое обычное:
— Пожалуйте, cap, карета чистая, только что с похорон.