— Ты представить себе не можешь, как изменилось дело воинское за пять лет, — ответно вздохнув, кивнул Зализа. — Веришь, нет, но два месяца назад крамольник, что в порубе сидит, с пятнадцатью мушкетонами три сотни ливонской конницы несколько дней удерживал, немало схизматиков в землю уложил, а все мы ни единого охотника не потеряли. Потому и жалею его. Ох, хитер в огненном деле. Хитер, разумен, храбр. В поле сметку проявляет недюжинную. С хорошим нарядом половину войска заменит. Жалко, коли сгинет. А коли не веришь, Нислава спроси. Он вместе с нами на дерптского епископа ходил, сам все видел. Где он, кстати?
— Придет, — небрежно отмахнулся боярин. — В моем доме всем служилым людям, что Русь животом защищают, место завсегда за хозяйским столом полагается. В людскую не погонят. А ты, стало быть, опять в порубежье отличился?
— Да то заслуга невелика, — небрежно отмахнулся опричник. — Орден ныне рыхлый, как копна сена сухого. Любой ветерок подует, размечет враз. Чудо, что во Свению или к ляхам еще не ушел. Ничейная, почитай, земля. Сражаться за нее некому. По зиме Орден всего тысячу воинов выставил, да и то треть ландскнехты наемные. Два десятка русичей, баловства ради в замке Сопиместском о прошлым летом засевших, по сей час выгнать некому. В вере разброд, клятвы свои кавалеры рвут, жен в замки берут и по лютеранской ереси венчаются. Над магистром своим смеются и ни во что не ставят…
Зализа осекся, поняв, что взгляд боярского сына стал холодным и трезвым, и слушает он крайне внимательно.
— Вести, стало быть, добрые привез, — огладил курчавую бороду Толбузин. — Ты это все государю в подробностях повтори, ибо купцы ганзейские да ливонские все кляузы ему пишут, на наших торговых людей жалуются, льгот просят, плаванье в порты наши запретить угрожают. Видать, настала пора ганзейских купцов русскими делать, дабы место свое истинное узнали и торговлю на равных со всеми вели. И про огненную затею расскажи, как пятнадцатью стволами три сотни конницы остановить можно. Обязательно расскажи, Зализа! Потому, как бояре ближние все про ополчение царю на ухо шепчут, про конницу кованную, что любого ворога затоптать способна. Я уж не знаю, что за стержень литой в душе государя нашего, но пока он советчиков таких хоть и слушает, но все верстает и верстает в стрельцы мужичков расейских. Домик каждому с землей дает, от тягот всех избавление, тегиляй, да пищаль с сабелькой вострой. Дабы, случись беда изрядная, огненным зельем нашу конницу поддержать могли. Рахмет! — неожиданно поймал он за ухо раскосого служку. — Служилый человек гостя моего где? Долго нам еще его ждать?
— Да спит он, барин! — отскочил мальчишка и обиженно потер враз покрасневшее ухо.
— Служилый человек гостя моего где? Долго нам еще его ждать?
— Да спит он, барин! — отскочил мальчишка и обиженно потер враз покрасневшее ухо. — До пищали нас своей не допустил, сказал сам в покои отнесет. Мы опосля заглянули, а он и почивает, кафтана не снямши. Поднять?
— Не надо, — добродушно откинулся на спинку кресла Толбузин. — Завтра баньку ему стопите, одежку новую дадите. Они, почитай, четыре сотни верст от Северной пустоши отмахали. Пусть отдохнет. Да и ты, думаю, умаялся, Семен? Тем паче, завтра вставать рано, крамольника к боярину Савельеву везти. Задержимся после первого луча — царю всенепременно про укрывательство донесут…
* * *
Костя Росин думал, что ночь эту не уснет — но как только, отдав ремень с оружием и скинув поршни, упал на солому, сваленную в темном, без окон, порубе прямо на пол, то мгновенно провалился в сон. Ему опять снилась Пулковская улица и автобус шестнадцатого маршрута, снился знакомый, разделенный на секции магазин. Он шел по длинному, бесконечному коридору, видел по сторонам все те же рожи кавказской и немецкой национальности, но никто более не обкладывал его матом, не называл свиньей и не требовал отдать кошелек и больше не соваться в эти земли. Наоборот, продавцы приветливо улыбались, махали руками и звали к себе:
— Заходи, земляк! Гостем будешь. Бери, чего душа просит, все задешево отдам. Штучка пятачок, горстка доллар, ящик — двадцать восемь испанских таллеров!
И чувствовал себя Росин натуральным санитарным инспектором, ни разу в жизни не бравшим взяток, а потому убитым еще до окончания детского садика.
— Вставай, крамольник!
Костя дернулся от неожиданности, прищурился, пытаясь заслониться от бьющего из распахнутой двери яркого света.
— Очухался? На, вина из кувшина выпей, да цыпленка боярин Толбузин дать тебе велел. И поторапливайся, повезем скоро.
Дверь захлопнулась, и полуподземная камера наполнилась приятным сумраком. Росин принюхался к кувшину, хлебнул глоток. Похоже, в последний путь его решили проводить приятным, чуть подкрепленным сухоньким. Костя прилип к горлышку, кадык на горле часто-часто задвигался. Потом он перевел дух и взялся за холодного, вчерашнего цыпленка, тщательно обсасывая каждое ребрышко, выгрызая из костей костный мозг, перемалывая зубами хрящики. Когда птичка кончилась, он жадно допил остатки вина и с облегчением откинулся на солому. От полного желудка расползалась приятная истома, голова слегка кружилась и будущее уже не представлялось таким страшным. Он даже снова задремал — когда дверь вдруг распахнулась снова, в поруб ввалилась толпа парней, на Росина навалились, перевернули на живот, связали руки за спиной.