Черепаха заслужил свое прозвище тем, что, поступив на фирму в период выполнения нами одного из наиболее трудоемких заказов, упорно продолжал сдавать не более двух-трех холстов за то же время, за которое остальные успевали сделать шесть или семь. Сперва его медлительность отнесли на счет неопытности и прозвище Черепаха произносили только у него за спиной. Но неделя шла за неделей, а скорости в его работе не прибавлялось, и окружающих это начинало откровенно злить. Вскоре его уже, не стесняясь, называли Черепахой в лицо, и он, прекрасно понимая, что в этом прозвище нет ни капли доброжелательности, изо всех сил делал вид, что воспринимает это как милую шутку. Ему, например, могли крикнуть через всю мастерскую: «Эй, Черепаха, да ты, похоже, все тот же лепесток рисуешь, который еще на прошлой неделе начал?», и он очень старался непременно рассмеяться в ответ. Помнится, мои коллеги часто относили столь явную неспособность защитить собственное достоинство на тот счет, что Черепаха родом из Нэгиси — тогда, да и сейчас, пожалуй, бытовало не вполне справедливое мнение, что родившиеся в этой части города неизменно вырастают людьми слабохарактерными, бесхребетными.
Я помню, как-то утром мастер Такэда на минутку вышел из студии, и двое моих приятелей, подойдя к мольберту Черепахи, принялись дразнить его из-за вечной медлительности. Мой мольберт стоял неподалеку, и я хорошо видел, какого ужасного нервного напряжения стоил ему такой ответ:
— Умоляю вас, проявите ко мне терпимость! Больше всего на свете я хотел бы научиться у вас, моих старших и более умелых коллег, делать все быстро и хорошо.
В последнее время я изо всех сил старался работать быстрее, но из-за спешки мне пришлось выбросить несколько рисунков, иначе я просто опозорил бы высокую репутацию нашей фирмы. Но я сделаю все, чтобы завоевать ваше уважение. Очень прошу, простите меня и проявите ко мне еще немного терпения!
Черепаха несколько раз повторил свою просьбу, но его мучители все продолжали издеваться над ним, обвиняя в лености и желании переложить свою работу на плечи других. Теперь уже почти все, перестав рисовать, собрались у мольберта Черепахи. И когда нападающие принялись как-то особенно грубо оскорблять несчастного Черепаху, а остальные слушали это с явным удовольствием, даже не собираясь хоть чуточку за него вступиться, я не выдержал, шагнул вперед и заявил решительно:
— Хватит! Вы что, не способны понять, что перед вами натура истинно художественная? Если художник отказывается жертвовать качеством во имя скорости, то именно за это его нам всем и следует уважать. Неужели вы настолько здесь одурели, что даже таких простых вещей не понимаете?
Конечно, с тех пор прошло много лет, и я не могу поклясться, что произнес в то утро именно эти слова. Но я совершенно уверен, что, защищая Черепаху, сказал что-то в таком роде, ибо отчетливо помню благодарность и облегчение, написанные на лице Черепахи, когда он повернулся ко мне. Помню я и изумленные взгляды своих коллег. Сам-то я занимал высокое положение в здешней «иерархии»; среди учеников Такэды никто не мог сравниться со мной ни в качестве, ни в количестве производимой продукции, так что, по-моему, мое вмешательство положило конец истязаниям Черепахи. По крайней мере, до конца дня.
Вам, возможно, покажется, что я слишком выпячиваю свою роль в этом маленьком эпизоде; в конце концов, совершенно ясно, почему я бросился защищать Черепаху, — любой из тех, кто с уважением относится к серьезному искусству, на моем месте поступил бы точно так же. Но нужно помнить и о той атмосфере, что царила в мастерской Такэды, — ведь нас объединяло ощущение того, что мы все вместе как бы ведем бой со временем, желая сохранить тяжким трудом завоеванную репутацию фирмы. И при этом мы прекрасно понимали, что главное в нашей работе — это сделать так, чтобы наши «творения», которые мы сотнями тиражировали для увозящих их за тридевять морей иностранцев, — все эти гейши, вишневые деревья в цвету, золотые рыбки в пруду, старинные замки — выглядели достаточно «японскими», а подлинные тонкости стиля все равно, скорее всего, останутся незамеченными. Так что я вряд ли слишком завышаю оценку своего тогдашнего поступка, ибо, осмелюсь предположить, он стал ярким проявлением того моего качества, за которое меня впоследствии стали очень уважать, — способности самостоятельно думать и рассуждать, даже если это означает вызов всему твоему окружению. Во всяком случае, остается фактом: я был единственным, кто в то утро встал на защиту Черепахи.
И хотя Черепаха как-то умудрился поблагодарить меня и за это маленькое вмешательство, и за иные проявления солидарности, жизнь наша текла в те дни в таком бешеном темпе, что лишь какое-то время спустя мы с ним сумели как следует поговорить в относительно спокойной обстановке.
Думаю, не менее двух месяцев промелькнуло с того дня, который я только что описал, когда в нашем лихорадочном графике наступило наконец некоторое затишье. Я гулял возле храма Тамагава, что часто делал, когда у меня появлялась свободная минутка, и увидел Черепаху, сидевшего на скамейке и явно задремавшего на солнышке.