Я, должно быть, настолько погрузился в собственные фантазии, что даже вздрогнул от неожиданности, услышав, как скрипнула, открываясь, дверь кладовой. Я поднял глаза и увидел, что в дверях стоит Мори-сан.
— Добрый вечер, сэнсэй, — торопливо сказал я.
Возможно, света в кладовой было маловато, а может, просто лицо мое находилось в тени, но Мори-сан узнал меня не сразу. Он чуть наклонился, вглядываясь во тьму, и спросил:
— Кто тут? Это ты, Оно?
— Да, это я, сэнсэй.
Он еще какое-то время пытался рассмотреть меня в темноте, потом снял с крюка фонарь и, держа его перед собой, стал пробираться ко мне, осторожно перешагивая через валявшиеся на полу предметы. Когда он двигался, фонарь в его руке заставлял тени метаться вокруг нас в причудливом танце. Я поспешно расчистил для него местечко на полу, но он уселся в некотором отдалении от меня на старый деревянный сундук, вздохнул и сказал:
— Я вышел на минутку подышать свежим воздухом и увидел здесь свет. Вокруг кромешная тьма, а тут огонек горит. Я и подумал: вряд ли эта кладовая годится для того, чтобы там прятались влюбленные, а значит, тот, кто сейчас там, наверняка ищет одиночества.
— Я, должно быть, просто задремал, сэнсэй. Я совсем не собирался сидеть здесь так долго.
Мори-сан поставил фонарь на пол возле себя, и теперь мне был виден только его силуэт.
— Ты, похоже, понравился одной из этих танцовщиц, — сказал он. — Она все тебя высматривала и будет весьма разочарована тем, что ближе к ночи ты вдруг взял да исчез.
— Но, сэнсэй, я вовсе не хотел никого обижать! Я, как и вы, просто вышел на минутку подышать свежим воздухом…
Некоторое время мы молчали. Через двор до нас доносилось пение; все дружно отбивали такт, хлопая в ладоши.
— А скажи мне, Оно, — снова заговорил Мори-сан, — как тебе мой старый друг Гидзабуро? Выдающаяся личность, верно?
— Да, сэнсэй. И по-моему, очень приятный, любезный человек.
— Сейчас он, возможно, и пообтрепался, но когда-то слыл настоящей знаменитостью. И как мы смогли убедиться сегодня вечером, еще сохранил немало прежнего мастерства.
— Это верно.
— Ну ладно, Оно. Говори, что тебя тревожит?
— Тревожит, сэнсэй? Да нет, ничто меня не тревожит.
— А может, тебя покоробили манеры старого Гидзабуро?
— Да что вы, сэнсэй, вовсе нет! — Я смущенно рассмеялся. — Ничего подобного! Такой приятный господин!
Мы еще немного поговорили, перескакивая с одного предмета на другой. Но когда Мори-сан вновь вернулся к моим «тревогам», мне стало ясно, что он готов сидеть здесь до тех пор, пока я не облегчу перед ним душу. И я наконец решился и сказал:
— Гидзабуро-сан, возможно, и впрямь самый добрый человек на свете. И он сам, и его танцоры так мило и с такой готовностью нас развлекали. Но, сэнсэй, мне отчего-то кажется, что в последние несколько месяцев нас слишком часто посещают такие люди, как Гидзабуро-сан и его приятели.
Я помолчал, но Мори-сан не сказал ни слова, и я решил продолжить:
— Простите, сэнсэй, если это прозвучало неуважительно по отношению к вашим друзьям. Я, право же, никого не хотел обидеть, но порой меня все это несколько озадачивает. Мне кажется странным, отчего мы, художники, должны посвящать так много своего времени развлечениям в обществе таких людей, как Гидзабуро-сан.
Вот тут-то, помнится, Мори-сан вдруг поднялся и, держа в руке фонарь, осторожно двинулся через всю кладовую к дальней стене, что совершенно скрывалась во тьме. Добравшись до нужного места, он поднял фонарь повыше, и мне стали видны три оттиска, сделанные с деревянных гравюр и висевшие на задней стене кладовой один под другим. На каждом была изображена гейша, поправляющая прическу, сидя на полу спиной к художнику. Мори-сан несколько минут смотрел на гравюры, по очереди освещая их фонарем, затем покачал головой и пробормотал себе под нос:
— Безнадежно плохо! Можно сказать, плохо во всех отношениях. — Он немного помолчал и, не оборачиваясь, прибавил: — Но отчего-то художнику всегда особенно дороги его ранние произведения. Возможно, и ты, Оно, когда-нибудь испытаешь те же чувства к работам, которые сделал здесь. — Он снова посмотрел на гравюры и покачал головой: — Но эти гравюры все же безнадежно плохи.
— Он снова посмотрел на гравюры и покачал головой: — Но эти гравюры все же безнадежно плохи.
— Не могу согласиться с вами, сэнсэй! — пылко возразил я. — Мне как раз кажется, что эти гравюры просто великолепны! Это яркое свидетельство того, что талант художника способен легко преодолеть ограничения заданного стиля. Я не раз думал, какая жалость, что ваши ранние работы, сэнсэй, спрятаны в таких вот помещениях. Их, конечно же, следует выставлять вместе с вашими нынешними полотнами!
Но Мори-сан, казалось, меня не слушал, по-прежнему созерцая свои гравюры.
— Да, безнадежно плохо, — снова пробормотал он. — Наверное, я тогда был еще слишком молод. — Он снова поводил фонарем по стене, отчего гравюры по очереди то скрывались во тьме, то появлялись вновь. — Это все гейши из одного чайного домика в Хонтё. Во времена моей юности этот чайный домик считался одним из лучших. Мы с Гидзабуро частенько посещали подобные места. — Он немного помолчал. — И все-таки, Оно, эти гравюры никуда не годятся.