— Но и нанес огромный ущерб! Ибо из-за подобных мыслей многие наши лучшие люди добровольно расстаются с жизнью.
— Да, господин Оно, это действительно весьма прискорбно. Но порой мне кажется, что еще очень многим у нас следовало бы покончить с собой и попытаться таким образом заслужить прощение, однако эти люди слишком трусливы, чтобы ответить за свои дела. А потому благородным одиночкам вроде нашего президента приходится просить прощения — за всех! Сейчас многие снова заняли те же высокие посты, которые занимали и во время войны. А ведь некоторые из этих людей ничуть не лучше военных преступников. Собственно, они-то и должны были бы просить прощения.
— Мне ясна ваша точка зрения, — сказал я, — но ведь тех, кто сражался за родину или честно трудился во время войны в тылу, никак нельзя назвать военными преступниками. Боюсь, сейчас этим выражением вообще пользуются с чрезмерной легкостью.
— Но именно эти люди и сбили с пути нашу страну, господин Оно! И, по справедливости, они должны были бы признать свою ответственность за это.
— Но именно эти люди и сбили с пути нашу страну, господин Оно! И, по справедливости, они должны были бы признать свою ответственность за это. Это же самая настоящая трусость — то, что они не желают признавать свои ошибки! Особенно если учесть, что ошибки эти они совершали от имени всей страны. Нет, по-моему, это самая большая трусость на свете!
Неужели молодой Миякэ действительно тогда сказал мне все это? А может быть, я уже путаю его слова с тем, что вполне мог бы сказать мне Суйти? Что ж, это вполне возможно; в конце концов, я ведь уже почти считал Миякэ своим зятем, и, наверное, он до некоторой степени ассоциировался в моем восприятии с моим первым зятем, Суйти. Разумеется, фразы типа «самая большая трусость на свете» куда больше подходят Суйти, чем застенчивому и учтивому Миякэ. Я совершенно уверен, что подобный разговор на трамвайной остановке действительно имел место, и мне представляется довольно странным, с чего это вдруг Дзиро Миякэ решил обсуждать со мной столь болезненную тему. Однако слова «самая большая трусость на свете» наверняка принадлежат Суйти! И чем чаще я теперь вспоминаю эти слова, тем больше убеждаюсь, что именно Суйти произнес их — в тот вечер, когда мы захоронили прах Кэндзи.
Потребовалось больше года, чтобы нам из Маньчжурии доставили прах нашего сына. Коммунисты, как нам постоянно объясняли, все время ставили палки в колеса. Затем, когда прах Кэндзи — вместе с прахом еще двадцати трех молодых людей, как и он погибших в безнадежной попытке прорваться через минное поле, — все-таки доставили, оказалось, что у нас нет и не может быть никакой уверенности в том, что мы хороним прах именно нашего сына. «Но если пепел моего брата и смешался с пеплом его боевых товарищей, — писала мне тогда Сэцуко, — то мы не имеем права жаловаться на это». Так что мы приняли присланную урну с прахом Кэндзи и устроили запоздалые похороны по всем правилам. В прошлом месяце исполнилось два года с тех пор.
А во время похоронной церемонии на кладбище я заметил, как Суйти вдруг решительно повернулся и с сердитым лицом быстро пошел прочь. Когда я спросил Сэцуко, что случилось, она быстро шепнула:
— Пожалуйста, прости его, он нездоров. Последствия плохого питания. Он уже несколько месяцев не может от этого оправиться.
Но позже, уже после похорон, когда люди стали сходиться ко мне в дом на поминки, Сэцуко сказала:
— Пожалуйста, папа, постарайся понять. Такие церемонии совершенно выводят Суйти из равновесия.
— Как трогательно! — сказал я. — Я не знал, что они с твоим братом были так близки.
— Они с Кэндзи отлично ладили, когда встречались, — сказала Сэцуко. — Кроме того, Суйти чувствует себя таким же, как Кэндзи, и говорит, что легко мог бы оказаться на его месте.
— Ну так тем более — разве можно в таком случае уйти с похорон друга?
— Прости, папа. Суйти ни в коем случае не хотел обидеть тебя или проявить свое неуважение. Но мы с ним похоронили за прошлый год стольких друзей Суйти или его боевых товарищей, и каждый раз он на подобных похоронах просто из себя выходит, так сильно все это его злит.
— Злит? С чего бы это ему злиться-то?
Но ответить Сэцуко не успела: пришли еще люди, и я был вынужден прервать наш разговор. Лишь поздно вечером я сумел наконец поговорить с самим Суйти. Многие из гостей еще не разошлись и сидели в гостиной. Там я и заметил своего долговязого зятя: он стоял один, повернувшись ко всем спиной, и, раздвинув перегородку, неотрывно смотрел в темный сад. Я подошел к нему и сказал:
— Сэцуко говорит, что тебя страшно злят подобные церемонии. Это правда?
Суйти обернулся, улыбнулся мне и сказал:
— Пожалуй, да. Во время таких похорон в голову мне лезут всякие мысли, и я невольно начинаю злиться.
Из-за бессмысленных утрат.
— Да. Думать об этом тяжко. Но ведь Кэндзи, как и многие другие, храбро встретил свою смерть.
Какое-то время мой зять молча смотрел на меня, и я в очередной раз поразился, каким застывшим, совершенно неподвижным, мертвым у него порой становится лицо; с ним довольно часто такое случается, но я никак не могу к этому привыкнуть. Хотя в глазах Суйти в такие моменты никакой злобы не видно, но поскольку зять мой — человек физически очень сильный, с довольно резкими и грубыми чертами лица, то при желании даже в самом невинном его взгляде можно обнаружить затаенный гнев или злобу.