Олаф по отношению к ней держался учтиво, но без теплоты. Когда Адретт была моложе, она думала, что это вызвано нелюбовью, и только потом, постепенно, сумела разобраться в сложном букете ревности: сына — к его жене, и еще — жену Олафа, которая от него ушла, и более того, покинула планету с каким?то дипломатом. Поговаривали, ей было все равно — с каким. Не так?то просто жить с Эстергази, у которых прежде всего — долг. Это официальная версия. На самом деле прежде всего была страсть к полетам, но с верноподданнической точки зрения первое звучало благопристойнее. До сих пор одно с другим сочеталось.
Да еще и генетическая линия у Адретт была не та , франко?испанская, под корень вырубившая программу улучшения породы, благодаря которой император Улле соглашался терпеть изначально этнических венгров Эстергази так высоко. Харальд был уже вполне светловолос.
Хотя брак — тьфу, тьфу! — удался. Она не могла припомнить, чтобы им пришлось повысить друг на друга голос, и в размолвках с его отцом Харальд всегда играл роль равновесного центра, в конечном итоге оказавшись силой, объединяющей семью.
Хотя брак — тьфу, тьфу! — удался. Она не могла припомнить, чтобы им пришлось повысить друг на друга голос, и в размолвках с его отцом Харальд всегда играл роль равновесного центра, в конечном итоге оказавшись силой, объединяющей семью. Среди немногочисленных подруг Адретт слыла скромницей и счастливицей, исповедницей и впитывающей жилеткой для их больших и малых трагедий, для бесчисленных историй измен, запоев, растрат и просто грязных носков, разбросанных где ни попадя. «Ну, — говорили они после, с облегчением сморкаясь, — у тебя?то все не так». Подразумевая, что сытый голодного не разумеет.
Действительно. Со временем, когда Олаф убедился, что младшая семья, ограниченная им в праве распоряжения имуществом, вполне удовлетворена жалованьем Харальда и друг другом, отношения наладились. Свекор стал появляться на горизонте чаще, и вскоре Адретт уже безмятежно блистала на фоне обоих офицеров и джентльменов.
Троих.
Она могла назвать день и час, когда ее мальчик встал в этот ряд. Родительский шок или что?то вроде. Момент изумления, когда она потеряла ребенка, принадлежавшего ей.
Ничто, как говорится, не предвещало. В гостях у нее за пятичасовым чаем сидела Китти Эреншельд. Здесь можно было расслабиться — Китти никогда не жаловалась и не искала утешений. Китти была во всех отношениях блистательна. Никогда не быв замужем — в подчинении, если пользоваться ее терминологией — Китти шла шпильками по сердцам. Она была из другого мира, эта дама, иной раз ехидно вопрошавшая: не скучает ли ухоженный, такой домашний Харальд. Сам Харальд, к слову, был от нее в легком шоке, а Олаф терпеть не мог этот шикарный сорокалетний скандал в мини?юбке. Тем не менее «особа» эта была единственной, кого Адретт могла принять в кухне, отослав прислугу и не заботясь об этикете. Особа сбрасывала туфли с умопомрачительных ног и в немыслимых количествах пила персиковый чай без сахара. Любовники оставленные, брошенные, переданные по наследству и спущенные с лестницы. Каждый раз другие: постоянство утомляло Китти. «Я, в конце концов, не бессмертна», — говаривала она. Адретт уже не помнила, кого именно из высших должностных лиц Империи Китти выставляла в уморительном виде на этот раз, потому что вошел Руб в поисках пожевать, печенья, к примеру, и чашечка чаю тоже пришлась кстати, и рыжая стерва переменилась в лице.
Какие?то из его нечастых каникул, курсантские погоны, фуражка, сдвинутая на затылок, учтиво приподнятая при виде дам и тут же брошенная на холодильник. Удар молнии, как говорится, не поразил бы Адретт сильнее. Утром поболтаться на воле уходил длинноногий большерукий мальчишка в том возрасте, когда женщины снисходительно улыбаются при виде торчащих из?под фуражки ушей. А в дверном проеме, опираясь плечом о косяк и лишь прикасаясь губами к кружке, будто чай был лишь предлогом для пяти минут в прекрасном обществе, умело молча, открыто глядя, спокойно улыбаясь стоял молодой мужчина. Рубен Эстергази. Восемнадцать лет.
Китти молча нашарила ногой туфлю, и все пять минут Адретт непринужденной болтовней спасала ее реноме.
— Только не говори, что ты родила это блистающее совершенство! — выдохнула Китти, когда порог кухни к ее величайшему облегчению опустел. — Адретт, твой парень не должен жениться. Это не может пропасть под спудом, переданное в одни руки. Это, в конце концов, вопрос социальной справедливости. Оружие массового поражения — вот что вы с Харальдом сотворили. Боги, почему мне не двадцать лет? Впрочем, что я была в двадцать лет? Глупый голенастый страусенок.
Поделом тебе, сердцеедка, хотела сказать Адретт, и за все шуточки по поводу моего супружества — тоже, но внезапно остро пожалела и ее сорок лет, и свои. И за это они выпили еще чаю, а после Китти ушла, став внезапно похожа на теплое выдохшееся шампанское. Адретт немедленно отправилась в комнату сыну.
— Руб, — спросила она с порога. — Надеюсь, ты понимаешь, что творишь?
— Вполне, — просто ответил он, снимая наушник.
Еще вчера Адретт без колебаний присела бы на край кровати для разговора. Сейчас это стало решительно невозможно. Что бы она сказала, вздумайся ему скроить невинное лицо и отрицать дурные намерения?