Я снова посмотрел на ребят вокруг катера. Они по-прежнему не обращали на меня внимания. С этим надо было смириться: в жизни обязательно настанет день, когда ты перестаешь быть для детей главным, надолго, может быть — навсегда, но они вспомнят об этом лишь в день, когда будут обращаться к тебе, а ты уже не сможешь им ответить и даже не услышишь их.
С этим надо было смириться: в жизни обязательно настанет день, когда ты перестаешь быть для детей главным, надолго, может быть — навсегда, но они вспомнят об этом лишь в день, когда будут обращаться к тебе, а ты уже не сможешь им ответить и даже не услышишь их. Все равно, пока жив, ты смотришь на них с любовью и вдруг понимаешь, что сделать задуманное тобою ты должен именно для них, а уж потом — для нее, а еще потом — для всех остальных и уж под конец, под самый конец — для самого себя. Я смотрел на них, на десяток или больше моих не-сыновей, и понимал, что они все равно — мои сыновья, и пусть даже сделать задуманное было невозможно в невозможной степени, все равно это нужно сделать. Как? Не знаю, и никто не знает, но сделать. Это было то самое состояние духа, в котором непосильное становится посильным, неосуществимое — осуществимым, сказочное — реальным; и странно, не боязнь за свое бессилие ощутил я, глядя на них, нестриженых, чумазых, загорелых, босоногих, ползавших по чуть качавшемуся на упругих амортизаторах катеру, — не боязнь, а спокойствие и уверенность.
— Ребята! — окликнул я их. — А где взрослые?
— Они на поляне, — ответил мне один. — Разве ты не заметил, что настал час смотреть на солнце? Спеши, иначе они уже закончат, и тебе будет стыдно…
Я попросил тех, кто сидел в катере, выйти, защелкнул купол, сказал им: «Играйте, только смотрите, не поломайте чего-нибудь» — и побежал по запомнившейся дороге.
Но я опоздал. Они уже, вероятно, закончили смотреть на солнце (не знаю, зачем они это делали и каким образом — тут ведь и ослепнуть недолго), но еще не разошлись и стояли, о чем-то переговариваясь. Едва заметив меня, кузнец Сакс громко спросил:
— Ульдемир, почему ты не приходишь смотреть на солнце? Разве ты не знаешь, что таков долг каждого взрослого человека?
— Прости меня, Сакс, — сказал я ему, — но у меня были на то важные причины.
— Да? А может быть, все дело в том, что ты — один из тех, кто распространяет слухи о том, что наше солнце скоро погибнет, и мы вместе с ним, и оттого ты не приходишь смотреть на него вместе со всеми?
Оказывается, какую-то информацию они уже получили, подумал я. Не знаю только, ко благу это или наоборот. Но сейчас главное — не отдавать инициативы…
— А разве есть такие люди, Сакс?
— К нам в лес, Ульдемир, — заговорил теперь уже тот человек, который послал меня вести раскопки, — пришли посланцы Хранителей Уровня. Впервые за все время, пока в лесу живут люди, они пришли к нам. И сообщили, что появились такие люди и что верить им ни в коем случае нельзя.
— Почему же, — спросил я, — им нельзя верить, а Хранителям Уровня можно?
— Потому, что они говорят неправду.
— А Хранители Уровня, выходит, всегда правдивы и чистосердечны?
Стоявший рядом со старшим человек в одежде горожанина, явно не прошедший еще испытания лесом, сделал шаг в мою сторону, как бы принимая ведение дискуссии на себя.
— А есть ли у тебя хоть один пример того, что Хранители лгали?
Он открылся, как начинающий боксер на ринге. Оставалось только точно ударить, и я незамедлительно сделал это.
— Да, человек. У меня есть такой пример.
Сразу вокруг стало очень тихо, так что каждое мое слово могло донестись до всякого, кто стоял на поляне и слушал, хотя голос у меня не очень зычный.
Горожанин, кажется, не ожидал такого ответа. Но не смутился, потому что и на самом деле был уверен, что Хранители всегда говорили одну только правду.
— Ну что же, — сказал он. — Говори, а мы выслушаем.
— Люди! — сказал я. — Вы ведь живете в хорошем мире, правда?
— В хорошем мире, — медленно повторил кузнец. Он отвел взгляд от моего лица и посмотрел направо, потом налево, и все головы повернулись так же, все взгляды последовали за его взглядом.
И люди как будто заново, в первый раз увидели все, что было вокруг них.
Лес окружал их плотной стеной. Теплый, светлый, дружелюбный лес, где не было опасных хищников, не таились разбойники, не водилась нечистая сила, — лес, зелено-золотистый, щедрый на дрова и материал, на грибы и ягоды, на тень, на лекарственные почки и иглы; лес, ласково шелестящий и заставляющий дышать глубоко и радостно.
А за лесом — они знали — были поля, кормившие весь мир, дававшие по два урожая в год, — поля, сперва зеленые, потом золотистые, потом коричневые и черные, вспаханные — и снова покрывающиеся зеленым ежиком всходов… И пестрые луга, на которых тучнел скот и пахли цветы, и так приятно было лежать в свободные часы, размышляя о разных вещах. И там текли свободные реки, кое-где на них были устроены плотины, и вода, ниспадая, вращала огромные колеса водяных машин. Реки впадали в озера или — намного дальше — в моря; там, правда, люди еще не жили, но со временем они дойдут и до морей, расселяясь понемногу по планете.