Потом, переночевав в доме или на сеновале, ехал дальше. Прямая дорога пролегала меж широких полей. Коренастые волы — их предков тоже, видно, привезли с Земли — парами, а то и четверкой тянули тяжелые плуги. Отваливались темно-коричневые пласты. Птицы выклевывали червей. Здесь снимали в год по два урожая. Тепло и земля хорошая. Все перло в рост прямо бегом.
Иеромонах ехал и вздыхал: пора дождю. Но и дождь пошел, как по заказу.
В одном месте он не выдержал и сказал:
— Дай я.
Не удивились и перечить не стали. Хочешь — паши.
Полдня проходил за плугом. Устал. Думал потом: тренировка — тренировкой, а пахать — это тебе не тренировка. Это труд основной… И взмолился вдруг:
— Господи, когда призовешь, дай хоть на том свете попахать вволю!
И снова велись разговоры.
— Земля-то чья?
Не понимали: как — чья? Земля есть земля. Сама своя.
— А так, чтобы — твоя, моя — у вас нет?
— Почему же: есть.
Сама своя.
— А так, чтобы — твоя, моя — у вас нет?
— Почему же: есть. Вот одежда — моя. Ношу ее.
— А хлеб вырастет — чей будет?
— Есть все будут. Значит — ничей. Людской.
— Ага… — вздыхал Иеромонах. — Насчет Бога у вас плохо. Понятия Бога нету.
— Это, может быть, в городе. Там люди не так живут. Не просто.
— Эх… — вздыхал Иеромонах. — А солнышко вас как — не беспокоит?
— Не муха, чтобы беспокоить. И погода славная. Все растет…
— Так ведь это — пока оно спокойно. А вдруг?
— Что вдруг?
— Да говорят…
— Это в городе, надо думать, говорят, — улыбались. — Мы на солнце глядим, как полагается. У нас все основательно, нам слухи ни к чему.
И верно: земля — основательно. Солнце — тоже. Ах, солнце ты, солнышко, нет на тебя управы…
А то бы взял и остался здесь. Не его это дело — летать. Тут жизнь легкая, земля — мирская, все — мирское. Живут миром. И вечерами, бывает, действа разыгрывают. Не божественные. Ближе. Но интересно. Сами разыгрывают, или приезжают другие. Специальные дома для этого. Тривизоров, правда, нет. И не надо.
Избы ладные, удобные. Чисто.
— Скотину не держите, что ли?
— Скотина на лугах.
Мясо, однако, ели каждый день. Не все: многие мяса не признавали.
Бога не знают — это вот плохо. Но, значит, так Богу угодно.
— Ну, будьте здоровы.
— Живи в красоте!
Ехал дальше. И трудно думал.
Не уйдут отсюда. Не поверят. Да и легкое ли дело — от такой земли, от легкой жизни, ровной, трудовой — и вдруг бросай поля, дома, скот, набивайся в железный сарай, лети куда-то через черную пустоту… Лети от такой красоты, которая не просто сама по себе, а с людьми. Сама по себе — значит, красота есть, а ее не замечают люди, и жить им от нее не легче. Тут красота с людьми: они ее видят, хранят, друг другу ее желают.
Не потому ли так спокойны они, уверены, добры? Понимают, видно: раз в мире красота, значит, мир этот правильный.
Не того ли когда-то хотелось и самому Никодиму? На Земле тогда не обрел. Далеко пришлось залететь, чтобы встретить.
С ними бы он хорошо жил. Работал бы, как все. И с легкой душой желал бы всем: живите в красоте! И никуда бы отсюда не ушел.
Вот и они, вернее всего, останутся.
Силой не заставишь уйти: народ основательный. Твердый.
Если только такой указ выйдет? Да выйдет ли?
Поднять бы проповедью, закрутить, завертеть… Но, проповедуя, самому веровать надо, а ты еще сам до конца не уверовал. Думаешь: ученые, конечно, умудрены, да ведь и на старуху бывает проруха…
— Доброго здоровья!
— Вам того же.
Ужинали.
— Вот проезжал, заметил неподалеку: наискось поля идет полоса непаханая. Все кругом засеяно, а эта — пустая. И на дорогу непохоже. Что так?
Пожимали плечами.
— Не пашем.
— Не пашем. Никогда не пахали.
— Отчего же?
— Нельзя.
— Да почему?
Этого не знали. Но полосу эту никогда не пахали, ни при отцах, ни при дедах, да и теперь каждый год напоминают — не трогать! Если на ней проклюнется деревце — срубать. Трава пускай растет. Но скотину и близко не подпускать.
— И далеко она идет? Конца-то не видно.
— Говорят, до самой столицы.
— А в обратную сторону?
— Так и идет. Все прямо. Потом вроде уходит в лес.
— На диво прямая полоса.
— Уж это верно.
— Ехать по ней, значит, нельзя?
— Никак нельзя.
— Ну, спасибо за угощение. Живите в красоте.
— В красоте живите…
Выходил. Седлал лошадь — отдохнувшую, поевшую, напоенную.
— А сам ты откуда — от Уровня?
— Путник я. Вот езжу, гляжу — как живете. Поручение такое.
— Хорошо живем.
Тут бы сказать — слава Богу. Не говорили.
Кланялся, садился в седло. И снова пускался в путь.
Глава четырнадцатая
Я сделал несколько кругов и не увидел внизу ничего такого, что говорило бы о людских поселениях. Опыта воздушной разведки мне явно недоставало. Много лет назад я, пятнадцатилетний, стоял перед начальником училища штурманов бомбардировочной авиации; шла война, и за девять, помнится, месяцев из парня делали штурмана, способного вывести машину на цель, — но даже в то время начальник не решился зачислить мальчишку, которому не хватало, самое малое, двух лет. Начальник штаба училища, майор, пожилой, тощий, с лицом в крупных морщинах, посмотрел на меня и сказал: «Ничего, если человеку суждено летать, он будет летать». И меня выпроводили. Летать я потом научился, прыгать тоже, но сейчас это мне никак не помогало, тем более что наблюдать приходилось с большой высоты, чтобы не действовать на нервы здешним обитателям.