— Гм… До сих пор я полагал, что знаю. Откуда взялись мои дети, это уж я знаю точно. Нам, судья, детей никто не дает: мы рожаем их сами — наши женщины, конечно. А у вас кто же рождает?
— Кто рождает? Я думаю, никто. У нас дети получаются, и их дают тем, чья очередь наступила.
— То есть как это «получаются»? В капусте находите?
— Возникают в Сосуде, конечно, а как же еще?
— Ах, в сосу-уде…
Они помолчали. Судья вздохнул.
— Я уж и не знаю, странный ты человек, как с тобой разговаривать. Что ни слово — то новое преступление. Да так на тебя никаких законов не хватит!
— Что же я такого сказал на этот раз?
— Ты ведь признал, что у вас женщины рожают сами?
— Естественно!
— Что же тут может быть естественного, если закон этого не позволяет?
— Да почему же ему не позволять?
— Тут, по-моему, и думать нечего.
— Я уж и не знаю, странный ты человек, как с тобой разговаривать. Что ни слово — то новое преступление. Да так на тебя никаких законов не хватит!
— Что же я такого сказал на этот раз?
— Ты ведь признал, что у вас женщины рожают сами?
— Естественно!
— Что же тут может быть естественного, если закон этого не позволяет?
— Да почему же ему не позволять?
— Тут, по-моему, и думать нечего. Если все станут рожать, сколько их народится?
— Ну, не знаю… Много, наверное.
— Да уж побольше, чем сейчас.
— Что же в этом плохого?
— А Уровень? Чем ты их кормить станешь: воздухом?
— Опять этот ваш Уровень.
— Разве тебя не учили в школе, что Уровень может сохраниться лишь тогда, когда люди… — он подумал, вспоминая слово, — регулируются, так?
— Погодите, судья, что такое регулирование численности населения, я знаю. Но ведь это можно делать, и когда детей просто рожают женщины! У нас, например…
— У вас там все не как у людей. Но тут есть еще одна причина, погоди, слово вертится на языке… вырождение, вот что.
— Ах, вот оно в чем дело…
— Сообразил теперь?
— Теперь сообразил. Что такое вырождение, я тоже знаю. А скажи, как же получаются дети там — в сосуде?
Но судья уже снова нахохлился.
— А ты вот спроси в столице. Может, тебе объяснят.
Он помолчал.
— Они тебе там все объяснят! Как людей убивать…
— Я уже сказал вам: я безмерно сожалею. Но что оставалось делать, если все вы тут…
— А ну-ка молчи давай!
* * *
Столицы Шувалов почти не увидел. Приехали они в сумерках, и вечером его никуда не повели; заперли в комнате, где стояла кровать и рядом — табуретка. Дали поужинать и велели спать.
Однако он улегся не сразу, а сидел на кровати, задумчиво глядя на узкое окошко под самым потолком.
— Вырождение… Придумано неплохо: при малом объеме начальной популяции оно наступило бы неизбежно. Но как же они избежали этого?
Он бормотал так, вспоминая, что люди здесь действительно ничем не отличаются от него самого, — а они непременно отличались бы, если бы на протяжении многих поколений дети рождались от браков в одном и том же узком кругу. Значит, невысокий уровень этой ветви земной цивилизации нельзя было объяснить снижением уровня способностей людей — а ведь Шувалов едва не пришел уже к такому выводу.
Значит, так было задумано с самого начала. Да и вообще все было спланировано основательно и неплохо. Но что-то где-то не сработало или наоборот — переработало, и развитие пошло вперекос.
В том, что развитие пошло не в задуманном направлении, Шувалов не сомневался.
— Ах, сами не рожают… Стерилизация? Ну, вряд ли. Просто запрет — и соответствующий уровень предохранения. При их-то химии? Хотя — что известно об их химии? Мало информации, просто постыдно мало информации!
В конце концов он успокоил себя тем, что завтра, раз уж его привезли в столицу, он получит возможность увидеться с кем-то, кому можно будет изложить все, — и начать наконец сложную работу, результатом которой явится спасение всех живущих на двух планетах людей.
* * *
Но и назавтра он не увиделся с Хранителем, как в простоте душевной рассчитывал. Мало того: на следующий день Шувалов вообще не увидел ни одного нового лица. Казалось, его привезли в столицу только затем, чтобы сразу же выбросить из памяти. Против говорило лишь то, что его все же кормили. Хотя — кормили невысокие чины, а высокие могли и забыть — кто знает.
На самом же деле о нем не забыли, но до высших инстанций весть о нем просто-напросто еще не дошла. Судопроизводство не терпит анархии, и для того, чтобы доложить о Шувалове выше, прежде всего надо было решить, как же о нем сообщить, и в зависимости от этого, по какому руслу направить его дело. А у тех, к кому, едва прибыв в город, пошел с докладом судья, возникли различные мнения.
За время, пока Шувалов пробыл под стражей, список его преступлений приобрел весьма внушительный вид. Были обвинения мелкие, которыми можно было и пренебречь, — например, обвинение в том, что он прикидывался сумасшедшим, пытаясь избежать наказания, или обвинение в том, что он находился в запретном городе. Но были и три значительных преступления. Первое из них состояло в серьезной попытке нарушить уровень: одежда, непонятные приборы, разговоры. Второе — убийство или, вернее, покушение (но это было ничем не лучше; наоборот, если бы человек был убит, виновный мог бы еще доказывать, что беда случилась нечаянно, а сейчас пострадавший показывал, что на него напали с умыслом). И третье серьезное преступление, в котором обвиняемый сознался сам, заключалось в том, что он, вкупе с лицом женского пола, пока не установленным, нарушал закон, называвшийся «Люди от Сосуда». Видимо, нарушение это было давним, но по этому преступлению срока давности не существовало, и оно должно было караться сегодня не менее строго, чем в самый день совершения. Собственно, судья сначала не собирался докладывать о третьем преступлении, но как-то так получилось, что доложил.