Тогда Рука сел.
— Кури, доктор.
— Да, у вас не курят. У нас курят. Я буду курить.
Он закурил.
— Правильнее было бы сказать — у вас курили, — деликатно проговорил Аверов.
— Сейчас, думаешь, не курят?
— Сейчас?.. Это было ведь так давно, сейчас всех вас давно уже нет.
— Да, — согласился Гибкая Рука спокойно. — Так мне говорили. Всем нам так говорили.
— А вы что же, не верите этому?
— Не знаю. Знаю, что они — очень далеко. Так далеко, что я, наверное, никогда больше их не увижу. Мое племя — здесь. Капитан, Рыцарь, даже ты — мое племя.
— Гм… Ну да…
— Но то племя, которое было моим раньше, — оно есть. Раз я есть — почему же не быть моему племени?
— Но ведь прошли столетия…
— Я этого не понимаю. Меня взяли, увезли. Я рад. Иначе я остался бы совсем без волос — и без головы тоже. — Рука не засмеялся: он не умел смеяться. — Увезли далеко, доктор. Но там, откуда меня увезли, — они все остались. И сейчас тоже живы, я знаю. Только старики, наверное, уже умерли. Некоторые. А другие живут. Не надо говорить, что это не так. Я понимаю так. Не могу понимать иначе.
— Хорошо. Я не буду говорить об этом.
— Кури. Ах, да… Слушай. Завтракать, обедать, ужинать мы будем вместе.
— Хорошо.
— Нас слишком мало осталось, поэтому будем вместе. И каждый раз ты будешь говорить мне, как дела. Как звезда.
— Зачем?
— Так надо.
— Но вы же не поймете — вы не специалист…
— Пусть доктор думает — это потому, что Рука на связи. Если капитан спросит, чтобы Рука сразу мог ответить.
— Но ведь можно пригласить меня…
— Наверное. Но ты понял: три раза в день ты будешь говорить мне. Ты покажешь мне, как увидеть, что звезде хорошо, и как увидеть, что ей плохо. Ночью доктор будет отдыхать. Наблюдать будет Рука.
— Зачем? Есть же приборы, есть компьютер, учитывающий все, он сам подаст сигнал…
— Рука понимает: инженер. Но он хочет сам. И будет. Рука верит себе больше, чем машинам, хоть он и инженер.
— Когда же будет отдыхать Рука?
— Потом, — сказал индеец. — Потом. Отдыхать он будет вместе со своими. С теми, кто остался далеко…
— Не понимаю…
— Ты много не понимаешь, доктор. Я понимаю.
И хватит.
* * *
Застекленная крышка в потолке откинулась, спустили лесенку. Несколько пар глаз смотрели сверху.
Шувалов поднялся по лесенке. Он оказался на площадке — скорее всего на плоской крыше строения, — обнесенной невысоким парапетом.
Несколько пар глаз смотрели сверху.
Шувалов поднялся по лесенке. Он оказался на площадке — скорее всего на плоской крыше строения, — обнесенной невысоким парапетом. Его окружили несколько человек; четверо особо мускулистых, — должно быть, санитары; двое были, видимо, врачами. Шувалов глядел на них с откровенным любопытством.
— Иди туда, — сказал один из врачей и вытянул руку.
— Я просил бы все-таки позволить мне умыться и прочее, — проговорил Шувалов.
— Конечно. Это там.
Шувалов подошел к краю площадки в том месте, где в парапете был выем. Вниз вела деревянная, из толстых брусьев лестница с перилами. Строение оказалось одноэтажным, еще несколько таких же виднелось по соседству, стены их снаружи были расписаны цветными линиями и пятнами. Цвета гармонировали, смотреть на них было приятно, и Шувалов почувствовал, как утихает в нем поднявшаяся было тревога: все-таки от предстоящего разговора зависело многое.
— Ты боишься спуститься? — спросил тот же врач.
— Я просто любуюсь. Красиво.
Шувалов имел в виду не одну лишь роспись; обширный, обнесенный высоким тыном участок вмещал не только домики — тут и там тенистыми купами возвышались деревья, и каждая группа их была не похожа на все остальные и оттенком зеленого цвета, и формой ветвей, и очертаниями кроны; каждая группа говорила о каком-то чувстве: радости, грусти, уверенности…
— Да, — согласился врач. — Может быть, тебе помочь?
— Благодарю. Я сам.
Пока он мылся, санитары не спускали с него глаз. Полотенце было шершавым, грубоватым.
— Я готов, — молвил Шувалов с облегчением.
Его провели к врачу. Там было и похоже, и непохоже на кабинет врача на Земле: светло и чисто, и даже стеклянный шкафчик стоял, но не было той электроники, автоматики, оптики, без которой трудно было бы себе представить современную медицину.
Санитары остановились за спиной, у двери. Врач сидел за столом.
— Садись… Ну, как ты себя чувствуешь?
— Благодарю вас, прекрасно. Но прежде чем я буду отвечать дальше на ваши вопросы, позвольте задать один мне.
— Ну… пожалуйста.
— Долго ли мне придется пробыть здесь — разумеется, в случае, если я буду признан здоровым?
— Не более двух недель. Ты знаешь, конечно, из скольких дней состоит неделя?
— Полагаю, что из семи, если…
— Ах, из семи.
Врач переглянулся с другим, сидевшим сбоку.
— А какой сегодня день недели?
Шувалов подумал. Пожал плечами.
— Откровенно говоря, было столько дел, что я не следил…
— Если ты затрудняешься с ответом, так и скажи. Итак, ты не помнишь, какой сейчас день недели. А какой месяц и какое число?
— Ну, по нашему календарю…
— Прости. Что значит — по вашему календарю? Он у вас другой?
— Видите ли, объяснение этого надо начинать издалека…
— О, у нас есть время, и у тебя его тоже достаточно.
— В этом я как раз не очень согласен с вами.
Дело в том, что… Вы — врач, следовательно, человек, не чуждый науке, научному образу мышления. И вам сравнительно нетрудно будет понять то, что я должен сказать.
Он умолк, поймав себя на мысли, что ему как-то очень легко — и вместе очень трудно разговаривать с этими людьми. Легко — потому что они каким-то образом располагали к откровенности. Трудно — потому что для него, человека своего времени, как и для всех, кто родился и жил в его эпоху, не составляло труда следить за ходом мысли собеседника, понимать движущие им мотивы и предугадывать выводы; но, как оказалось, это было применимо лишь к современникам: уже члены экипажа вовсе не являлись для Шувалова открытой книгой, неожиданные, непредсказуемые эмоции врывались нередко в их логику, искажая или вовсе подавляя ее, а порой, напротив, в момент взлета эмоций в них вторгался холодный расчет — чего современники Шувалова себе тоже не позволяли, ратуя за чистоту и мысли, и эмоции, четко отделяя то, что было подвластно чувствам, от всего, что должно было решаться лишь рассудком. А теперь, сидя напротив этих врачей, Шувалов почувствовал, что они, современники деревянных строений и вещей, не уступают ему в умении проникать в глубь человека, но делают это как-то по-другому, а для него остаются непонятными, как мощная станция, что работает тут, рядом, но на той частоте, какой нет в вашем приемнике.