— Хорошо, если б ты поехал со мной, Джордж. Папа с мамой обрадуются, им будет так приятно твое внимание.
— Не надо глупить, Элизабет. Я ведь не просил тебя знакомиться с моими родителями и не понимаю, зачем мне ехать в гости к твоим. Мамаша у тебя, по-моему, просто ужасная, знаю я этих въедливых мучениц — сперва они взваливают на себя тысячу никому не нужных забот и хлопот, а потом ворчат, что вот, мол, они из сил выбиваются, а их никто не ценит. Отец твой — ничего, вполне порядочный человек и умеет уважать других. Но ты пойми, я сделаю вид, что мне очень интересно слушать про гольф, и мы с ним покачаем головами и повздыхаем, что либеральное правительство такое нехорошее, а дальше говорить будет совершенно не о чем.
— Но мне будет гораздо легче, если ты поедешь со мной.
— Не будет тебе легче. Твоя мамаша начнет демонстрировать всем своим приятельницам, какая мы счастливая парочка, и это будет адская пытка. И кроме того, тебе легче будет на время приспособиться ко всем их предрассудкам, если ты не будешь все время чувствовать на себе мой ехидный взгляд.
Итак, Элизабет уехала, и Джордж остался в Лондоне один. Ему всегда очень не хватало Элизабет, когда она уезжала, но он не искал общества и развлечений, а сидел взаперти и работал без передышки, пытаясь убить время. На пятый день к вечеру он почувствовал, что сыт по горло. Он решил выйти из дому и звонить подряд всем друзьям и знакомым, пока не найдет кого-нибудь, с кем можно поужинать. Он только что умылся и надевал чистый воротничок, когда в дверь студии постучали.
— Одну минуту! — крикнул Джордж.
— Одну минуту! — крикнул Джордж. — Я одеваюсь. Кто там?
Дверь настежь, на пороге Фанни в очаровательном новом платье и лихой широкополой шляпе с большим пером.
— Да это Фанни! Как славно! И как ты чудно выглядишь!
Они нежно поцеловались. Фанни села на кровать.
— Я пришла, чтобы ты повел меня ужинать. И если ты собирался куда-нибудь еще, ничего не выйдет. Позвонишь по телефону и объяснишь, что ты занят.
— По правде сказать, я как раз хотел кликнуть клич, кто бы согласился со мной поужинать, ты пришла очень кстати.
— А как Элизабет?
— Все хорошо. Я сегодня утром получил письмо. Она ведь гостит у родителей.
— Да, знаю. И долго она там пробудет?
— Еще десять дней. Бедняжка, ей, видно, уже надоело до смерти.
— А ты чем занимаешься?
— Прозябаю в одиночестве. Вот заканчиваю картину, хочешь посмотреть?
И Джордж подтащил к окну мольберт с большим холстом.
— Но это очень хорошо, Джордж! Какая сила, какой смелый замысел!
— А не слишком получилось жестко и угловато?
— Ничего подобного. Это превосходно! Лучшая твоя работа!
И Фанни, соскочив с постели, обняла Джорджа и опять его поцеловала. Впервые губы ее не были сестрински прохладны и сомкнуты, но раскрыты и сладостно горячи — губы соучастницы. Внезапное жаркое желание вспыхнуло в Джордже, сердце заколотилось, кровь хлынула в лицо. Он притянул Фанни к себе и прижался жадными губами к ее нежным покорным губам. Несколько мгновений она словно бы противилась и, казалось, хотела его оттолкнуть. Он обнял ее крепче, и вдруг ее напряженное тело мягко поддалось, прильнуло к нему, голова с закрытыми глазами медленно запрокинулась. Бархатные влажные губы приоткрылись, кончик языка скользнул по губам Джорджа. Он тихо коснулся ее груди и ощутил под рукой частые удары ее сердца. Она медленно откинула голову и посмотрела на него.
— Фанни! Фанни!
На него смотрели глаза, похожие в эту минуту не на драгоценные камни, а на живые синие цветы.
— Фанни! Милая моя Фанни! Наверно, я давным-давно тебя люблю, сам того не зная!
Все еще не сводя с него глаз, Фанни медленно проговорила:
— Ты очень славный, Джордж, ты и мужчина и совсем ребенок.
— А ты чудесная, необыкновенная, восхитительная…
Они снова поцеловались и стояли так, обнявшись, пока у Джорджа не закружилась голова. Он осторожно потянул ее к кровати, и они легли, одетые, держа друг друга в объятиях. Джордж тихонько гладил стройное, не знающее корсета девичье тело, такое горячее, упругое и нежное под тонким, прохладным шелком платья. Сперва они бормотали какие-то бессвязные ласковые слова, потом умолкли и лежали обнявшись, трепеща, точно испуганные дети, старающиеся утешить друг дружку.
Фанни вздохнула и открыла глаза.
— Который час?
Джордж нашарил в кармане часы.
— Почти половина девятого.
— Боже милостивый! Надо торопиться, не то мы не успеем поужинать.
Джордж пошел за пиджаком; когда он вернулся, Фанни преспокойно поправляла свои шелковые чулки.
— Куда бы нам пойти поближе?
— Только что открылся новый ресторан на Фрис-стрит, можно туда.
Джордж следил взглядом за Фанни, пока она приводила в порядок растрепавшиеся волосы и сосредоточенно надевала перед зеркалом шляпу. Он все еще чувствовал легкую дрожь, а руки Фанни двигались спокойно и уверенно. Всего несколько минут назад они были так близки, все преграды рухнули, два человека словно растворились друг в друге. Это было полное, настоящее счастье. «Было». И вот их снова подхватил и разделил поток обыденной жизни. Нет, расстояние между ними еще не велико, еще можно окликнуть, позвать.
Но это такая даль по сравнению с той изумительной близостью. Не может длиться такое блаженство. Но почему? Наверно, это еще одна злая шутка богов: дать нам на краткий час изведать, какое счастье было бы нашим уделом, будь мы и сами боги. Никто не может завладеть другим, никто не может принадлежать другому. Возможно ли давать и возможно ли брать? Верно ли, что хоть на несколько минут до конца растворяешься в другом, или это только так кажется? О чем она сейчас думает? Внутренне она так далека от меня, словно ускользнула куда-то в иное измерение. Мы — романтики, мы слишком многого хотим. Она прелестна, и я ей не противен, — это уже немало. Не будем спрашивать слишком много. Хватит с нас и минутного наслаждения. Но даже оно так зыбко и непрочно! Будто пытаешься пронести дрожащий огонек в хрупком стеклянном сосуде сквозь бурливую, враждебную толпу. Как усердно старается этот мир задавить радость влюбленных! Как все это горько и несправедливо!
Они вышли на улицу, где уже зажглись фонари, в жару и духоту. На тротуарах еще копошились и визжали грязные ребятишки. Мимо с кувшином пива прошлепала итальянка в войлочных туфлях. Тяжелый, спертый воздух Сохо ударил в лицо.