Именно так, вслед за своими родителями, поступили Джордж Огест и Изабелла.
Во времена Мольера брак был в какой-то мере разумен. Ты, Эраст, любишь Лизетту? Отлично. Ты, Лизетта, любишь Эраста? Великолепно. Вы хотите завершить свою страсть счастливой развязкой? Вполне естественно и очень мило. Но известно ли вам, что у вас появятся дети? Превосходно. Сколько у тебя денег, Эраст? Ни гроша? Гм… Но твой отец согласен? Он готов дать тебе десять тысяч крон, если отец Лизетты даст еще пять тысяч? Прелестно. Это совсем другое дело. А твой отец, Лизетта? Он согласен? Нотариуса, да поскорее! Благословляю вас, дети мои!
Это был простой и грубый здравый смысл. Мне очень жаль Лизетту, но ее детей жалеть не приходится.
Одна беда: сексуальная жизнь Лизетты и Эраста была не слишком счастливой, а потому Лизетта заводила amants218, a Эраст — amies219.
Под конец сожительствовали с кем попало, и Эраст уже не знал, он ли отец последним отпрыскам Лизетты, а Лизетта понятия не имела, сколько незаконных малюток наплодил где-то на стороне Эраст. Все это неминуемо порождало свары, озлобленность и лицемерие.
Военное поколение просто-напросто отделило половую жизнь от инстинкта продолжения рода — во всяком случае, в больших масштабах, — ведь и прежде изредка находились люди, поступавшие так же. Великие успехи Науки (как восхитительны эти избитые фразы!) принесли с собою кое-какие всем доступные средства — и люди разумные не преминули ими воспользоваться. Роковой выбор былых времен — сгори от страсти или женись — отжил свое. Появился еще один, более осмысленный, выход. Теперь и мужчина и женщина могли жить полной жизнью, не имея детей. А стало быть, идя путем науки, то есть все снова пробуя и ошибаясь, каждый мог в конце концов подыскать себе подходящего любовника или любовницу; те же, кто склонен был к чадолюбию, могли (en attendant mieux220) жениться, чтобы произвести на свет потомство. Иначе говоря, мы вернулись к мудрой системе древних — сожительству с кем придется (если древние и вправду были так разумны, в чем я сильно сомневаюсь), и это несравнимо лучше, чем всяческий обман, семейная тирания, тайный разврат и проституция. И вот прямое следствие этого: в наши дни число проституток явно пошло на убыль, чего не бывало со времен Миланского эдикта221.
К несчастью, довоенные «средства» были грубы и не вполне надежны…
Итак, Джордж и Элизабет были либо в высшей степени разумны, либо до отвращения безнравственны, — судите, как вам угодно, мое дело изложить факты. Впрочем, я и не думаю скрывать свое мнение, а именно-что разум куда более надежная опора для счастья, чем «ax-любовь» и «бог» — эти благопристойные названия глупости и невежества. В некотором роде Джордж и Элизабет были первооткрывателями. По крайней мере, они сами так думали, а в данном случае только это и важно. Они всерьез верили, что додумались до иных, более осмысленных и разумных, более человечных отношений между полами. Но были тут кое-какие весьма существенные сучки и задоринки, которых они не заметили. Как почти все, кто молод и не глуп, они были самонадеянны, даже чересчур самонадеянны. Да, бесспорно, они были далеко не глупы и избрали верный путь, но, к несчастью, познания их были сугубо теоретические, главным образом, вычитанные Джорджем из книг, либо плоды его домыслов. Это очень и очень опасно, когда двое девственников берутся обучить друг друга сложному искусству, с которым оба знакомы лишь в теории. Опасно потому, что можно загубить самые радужные надежды, оборвать горьким разочарованием отрадные и волнующие чувства и 6езнадежно испортить самую прекрасную близость. И очень опасно слишком рано встретить человека, который словно предназначим вам самой судьбой. Вот перед вами супружеская чета: красивые, молодые, без памяти влюблены; какая прелесть, как приятно из них смотреть!.. Но подождите! Только подождите! И ждать придется не так уж долго…
Вы еще не забыли Фанни и молодого ученого из Кембриджа…
Итак, Джордж и Элизабет составили план жизни, и некоторое время все шло как по маслу. Если бы не война, все перевернувшая в душе, в судьбе и характере всех и каждого, быть может, их союз и выдержал бы мелкие бури во образе Фанни и того молодого человека, а пожалуй, и других Фанни и других молодых людей, и благополучно существовал бы по сей день. Элизабет распростилась с пансионом в Хэмпстеде и сняла в Блумсбери большую комнату, которая годилась и под студию. Родителям в Манчестер она написала, что делает это ради экономии и для того, чтобы быть поближе к своей «работе», — последнее можно понимать как угодно. А экономия заключалась в том, что теперь меньше изнашивалось постельное белье — ведь она нередко ночевала в «студии» Джорджа.
А экономия заключалась в том, что теперь меньше изнашивалось постельное белье — ведь она нередко ночевала в «студии» Джорджа. Однажды к ней без всякого предупреждения нагрянула мать. По счастью, Джордж на субботу и воскресенье уехал за город, и мать «застала» Элизабет у мольберта с кистью в руках. Элизабет вела себя с завидной непринужденностью — у женщин врожденный дар притворства! — проворно убрала подальше кое-какие мелочи, которые могли бы выдать присутствие в ее жизни мужчины (трубку, табак, том «Психологии пола с подписью: «Моей милой Элизабет от Джорджа») и послала Джорджу длинную телеграмму-предосторежение. Миссис Пастон гостила у дочери три дня. Разумеется, она кое-что заподозрила. Элизабет неузнаваемо похорошела, стала наряднее одеваться, пересыпала свою речь новомодными словечками и явно была счастлива — так счастлива, что даже матери за три дня не удалось нагнать на нее тоску. С женщиной, которая приходила убирать студию, Элизабет всегда умела поладить, а посему, когда миссис Пастон потихоньку принялась с пристрастием ее допрашивать, та восхитительно поглупела и горой стояла за Элизабет.
— Нет, мэм, ничего худого за ней не водится.