Он возвращался в Челси пешком. Уличные фонари светили еле-еле. Впервые в жизни он ясно увидел звезды над Пикадилли. Проходя по Кингз Роуд, он услышал тревожные звуки труб, — они возвещали воздушный налет. Дома он лег в постель, погасил свет и лежал с открытыми глазами, настороженно прислушиваясь. Заговорили зенитные орудия, и тут он, к своему стыду, понял, что страх перед взрывами вернулся к нему; и, заслышав грохот бомбы, он всякий раз вздрагивал. А они падали все ближе, и одна с оглушительным треском разорвалась на соседней улице. Он вдруг заметил, что обливается потом.
Элизабет не возвращалась домой до трех часов ночи. Они с Реджи укрылись в отеле Пикадилли. Когда она наконец вернулась, Уинтерборн еще не спал, но не окликнул ее.
Отпуск кончился, и пять недель Уинтерборн, как полагается, проболтался на сборном пункте. Ему тошно было возвращаться к казарменному житью, и люди, которые теперь его окружали, были ему не по душе. Все они уже побывали в окопах, но здесь почему-то казались совсем другими, чем на фронте. Узы товарищества распались, каждый думал только о себе, недружелюбно косился на остальных, и все раболепно заискивали перед унтер-офицерами в надежде получить увольнительную в город. Кажется, они только об увольнительных и думали, только и мечтали что о девчонках да о кабаках. И без конца брюзжали. Порой кто-нибудь рассказывал случаи из фронтовой жизни, от которых волосы вставали дыбом, но Уинтерборн считал, что любой из этих ужасов вполне правдоподобен, хотя, конечно, рассказчики могут и приврать. В память ему врезался рассказ, верней, небольшой эпизод, слышанный от одного пехотного сержанта.
— И худо ж нам пришлось на Сомме, черт ее дери. Нагляделся я там, бывало такое — век не забудешь.
— А что? — спросил Уинтерборн.
— Да вот ранило одного нашего офицера, и видим — бежит к нему немец с ручной гранатой. Подбежал, сдернул кольцо и сунул ее раненому под голову. А у офицера обе руки перебиты, и двинуться не может. Так он и лежал целых пять секунд, — граната шипит у него под ухом, а он дожидается, чтоб она разнесла ему череп. Мы не успели к нему добежать. Того немца кто-то пристрелил, а потом наши подобрали раненого немецкого офицера и швырнули его живьем в горящий склад боеприпасов. И вопил же он, страшное дело!
Со сборного пункта его отправили в офицерскую школу, дав перед тем отпуск на два дня. Он все-таки уговорил Элизабет встретиться с Фанни, и в день его отъезда они позавтракали все вместе. Фанни с Элизабет проводили его на поезд и, выйдя с вокзала Ватерлоо, тут же разошлись в разные стороны.
Потянулись месяцы нудной муштры в нудном мрачном лагере. Посреди обучения он однажды получил двухдневный отпуск, а потом его произвели в офицеры и снова отправили в отпуск, велев ждать приказа о новом назначении.
Увидев его в новой форме, и Элизабет и Фанни пришли в восторг от покроя и материала: теперь он точь-в-точь офицер, не хватает только знаков различия да портупеи. В новеньком офицерском обмундировании, с маленьким голубым шевроном на левом рукаве — знак принадлежности к экспедиционным войскам — он казался чуть ли не франтом. В обеих вновь вспыхнули самые нежные чувства, и весь месяц отпуска они усиленно развлекали и ублажали его. Фанни по-прежнему считала, что он несравненный любовник. Но только «в антрактах» он уже не болтал весело и оживленно, а сидел хмурый, молчаливый или пил и говорил все о той же надоевшей ужасной войне. Вот жалость — ведь прежде он был такой милый, интересный собеседник…
Подошел к концу и этот отпуск. Уинтерборн получил назначение и снова отправился на сборный пункт, на север страны; деревянные бараки стояли среди пустой, унылой вересковой степи, негде было укрыться от дождя и ветра, и в эту сырую зиму холод пробирал до костей. Офицеры здесь резко делились на две части или касты: в одной — те, кто воевал с первых дней, был ранен, но выжил и переведен на постоянную службу в пределах Англии; в другой — вновь произведенные и кое-кто из раненых, оставленные во внутренних войсках временно. Обедали в просторной общей столовой, но, кроме того, были еще две комнаты, то ли курительные, то ли гостиные, и, словно по молчаливому уговору, каждая группа держалась обособленно. Одни лишь выпускники Сэндхерстского училища допускались в комнату избранников, которые оставались в Англии.
Делать было почти нечего: ротный строй, поверка, немного ученья, изредка дежурство. Офицеров-новичков, ждавших отправки на континент, оказалось так много, что казармы были переполнены и на плацу, кажется, офицеров бывало больше, чем рядовых.
Похоже, что младшим пехотным офицерам цена пятачок пучок, думал Уинтерборн.
Наконец он получил приказ отправляться в действующую армию — опять во Францию, а не в Египет или Салоники, как он надеялся. Ему дали еще два дня отпуска, и он поссорился с Элизабет, которая поймала его на том, что он в первое же утро сел писать нежную записку Фанни. Он ушел от нее, возмущенный до глубины души, и весь этот отпуск провел с Фанни. К Элизабет он заглянул только вечером накануне отъезда и кое-как с нею помирился. Теперь она была вне себя от ревности, потому что ночевал он у Фанни, однако «простила» его. На войне он, видно, совсем поглупел, заявила Элизабет, и сам не понимает, что делает. Но, поскольку он сейчас опять уезжает на фронт, — что ж, можно расстаться друзьями. Они поцеловались — и Джордж ушел, так как уговорился поужинать с Фанни.