Во всяком случае, человек искусства — далеко не столь важная персона, как он сам воображает. Напрасно Бодлер уверял, будто человек может три дня прожить без пищи, но ни дня — без поэзии, это все вздор, пустая похвальба.
Напрасно Бодлер уверял, будто человек может три дня прожить без пищи, но ни дня — без поэзии, это все вздор, пустая похвальба. Быть может, это справедливо для самого Бодлера, но уж никак не для всего человечества. В любой стране не так уж много найдется людей, интересующихся искусством, да и те по большей части ищут просто развлечения. Если бы всех художников и писателей какого-нибудь государства внезапно унесла чума египетская или обратил в прах ниспосланный свыше ангел мщения, большинство граждан даже не заметило бы потери, — разве что газеты подняли бы шумиху по этому поводу. А вот попробуй булочники забастовать недельки на две… Будь я миллионером, я, развлечения ради, платил бы всем гордым жрецам искусства пятьсот фунтов в год с условием, чтобы они замолчали. Авторское право на эту идею готов уступить всем желающим.
Наш юный друг был, разумеется, полон прекраснейших иллюзий, он верил, что искусство превыше всего и художник вознесен над прочими смертными на головокружительную высоту. Но были у него и два здравых соображения. Первое — что художник, как и всякий человек, должен делать свое дело возможно лучше и не поднимать при этом лишнего шуму; второе — что разбираться в искусстве и самому работать в какой-либо его области значит прежде всего совершенствовать свой ум, остроту восприятия, богатеть опытом, делать свою жизнь все ярче и полнее. Сплетнями, нелепым чванством и стремлением во что бы то ни стало сделать карьеру ничего этого не достигнешь. Поэтому он был совершенно прав, когда испытывал некоторое презрение к гостям мистера Шобба. Жизнь Руссо-Таможенника172 бесконечно достойнее уважения, чем существование какого-нибудь модного портретиста, который рыщет в светском обществе, навязываясь высокопоставленным заказчикам.
В автобусе, который вез их от Холлэнд-парка к Тотнем Корт Роуд, Элизабет и Джордж продолжали рассуждать. Как и полагается неугомонной молодости, они были преисполнены здравого смысла. Совершенно ясно, сказал Джордж, что они далеко превзошли своих отцов и дедов, они твердо знают, как избежать прискорбных ошибок и нелепых промахов предыдущих поколений, и уж конечно их жизнь будет полна радости и глубокого смысла. Боюсь, что всякого, кто в двадцать лет не был во власти этих приятных заблуждений, по классификации Джорджа следует отнести к разряду жалких кретинов. Молодость несравненно ценнее, чем опыт, и уж конечно молодежь умнее искушенных и видавших виды стариков. Что может быть поразительней и трогательней доброты и снисхождения, с какими молодость смотрит на тупоумие старших. Ибо, — на этот счет можете не сомневаться, — даже величайшие умы с каждым годом тускнеют, и человек прекраснейшей души к сорока годам становится мерзок. Подумайте, сколько огня, блеска, вдохновения было в гениальном молодом генерале Бонапарте и каким выродившимся тупицей был император, с позором отступавший от Москвы. Народ, полагающийся на мнимую мудрость шестидесятилетних старцев, безнадежно выродился. Аттиле173 было всего тридцать лет, когда он одержал победу над дряхлым Римом, — по крайней мере, ему следовало быть не старше.
Элизабет и Джордж были очень молоды, а значит — в высшей степени умны. Наверно, самой полной, самой напряженной жизнью всякий мужчина и всякая женщина живут в начальную пору своей первой настоящей любви, особенно если любовь эту не уродуют бредовые общественные и религиозные предрассудки, унаследованные от трусливых и завистливых стариков, и она не отравлена браком.
Они вышли из душной, прокуренной комнаты на широкую улицу, ведущую к станции метрополитена на Нотинг-Хилл. Дул теплый, влажный юго-западный ветер — благодатный вестник Весны. Едкой, пронизывающей зимней сырости как не бывало, и обоим чудился в воздухе слабый солоноватый привкус южных морей и запах свежевспаханного поля.
— Завтра будет дождь, — сказал Джордж, невольно поднимая глаза, хотя ни неба, ни облаков не разглядеть было за ярким светом уличных фонарей.
— Наконец-то весна! Скоро уже крокусы отцветут. Непременно пойду погляжу на цветы в Хэмптон-Корте174. Пойдемте?
— Я бы с радостью, но ведь там, наверно, полно гуляющих?
— Смотря в какое время. Рано утром я бродил в парке со всем один, прямо как Карл Первый в те времена, когда Королевский сад действительно принадлежал только королю. Вообще я бы не прочь пожить в летнем домике короля Вильгельма175.
— Я больше люблю те края, где все проще и суровее — Хемпшир люблю, Экзмурские холмы — большие, круглые, нелюдимые. И люблю море у Корнуэла176, там такие огромные прозрачные валы разбиваются о скалы.
— Корнуэла я не знаю, а меловые холмы, что за Сторингтоном, люблю и дважды обошел Экзмур. Но сейчас меня что-то бесит вся эта сельская тишина, так называемая «природа». Боготворить природу — все равно что боготворить самого себя, как Нарцисс — глядеться в зеркало природы и любоваться собою. Эти поклонники природы чудовищные эгоисты! Все просторы и красоты, видите ли, должны принадлежать им одним, и они возмущаются и ахают, что батракам с фермы тоже понадобились вполне современные бакалейные лавки и ватерклозеты. Им угодно, чтобы деревня вечно пребывала в невежестве, они любуются живописными развалинами и воображают, что упадок — это и есть красота!