Им дали день на отдых, а потом поручили пустяковую работенку — проложить новую дорогу от прежней передовой через «ничью землю» до южного края высоты 91. Они оказались вне поля зрения вражеских наблюдателей, и немецкие аэропланы обнаружили их только через два дня — эти два дня прошли почти спокойно. После этого им, разумеется, дали жару.
Пока они убирали старые проволочные заграждения, им то и дело попадались страшные находки; с любопытством разглядывали они примитивные ручные гранаты и другое оружие девятьсот четырнадцатого — пятнадцатого годов, — немало его ржавело вокруг. Уинтерборн увлекся прокладкой дороги и работал с таким пылом, что Эванс только диву давался: ведь до сих пор его вестовой занимался саперным делом без малейшего интереса.
— Не понимаю, Уинтерборн, что это вы столько страсти вкладываете в эту дурацкую дорогу. Кажется, такой нудной работы у нас еще не бывало.
— Да ведь это очень понятно, сэр. Сейчас мы строим, а не разрушаем. Снимаем проволочные заграждения, а не ставим новые. Засыпаем воронки, а не оскверняем землю.
Слова «оскверняем землю» заставили Эванса нахмуриться. Они показались ему напыщенными, притом он, хоть и был туповат, чувствовал, что Уинтерборн молчаливо, но твердо, всем своим существом осуждает войну, — и негодовал.
Сам он относился к войне с каким-то суеверным благоговением. Он верил в империю; символ империи — король-император; а король — бедняга! — всегда вынужден наряжаться адмиралом, либо фельдмаршалом, либо еще каким-нибудь высшим чином. А посему все армейское и флотское обретает некую таинственную значительность; но ведь армия и флот предназначены для войны, а отсюда следует, что войну надлежит чтить наравне с империей. Не раз Эванс неуклюже пытался вызвать Уинтерборна на откровенность: пусть бы высказал вслух свои еретические взгляды! Но, разумеется, Уинтерборн тотчас разгадывал его нехитрые подходы и избегал ловушек.
— Похоже, что вы — республиканец, — сказал он как-то Уинтерборну, когда тот бездумно напевал себе под нос марсельезу. — А я не верю ни в какие республики. Подумайте, президенты с самого утра щеголяют в смокинге!
Уинтерборн чуть не расхохотался, — немалого труда стоило ему сдержаться. Он заявил, что вовсе он никакой не приверженец республики, и с комической серьезностью признал: да, безусловно, Эванс подметил существенный изъян республиканского строя.
Но недолго радовался он прокладке новой дороги. На второй день работ, к вечеру, он увидел, как батарея легкой артиллерии пересекла бывшую «ничью землю» по проложенной ими дороге и двинулась дальше, по рытвинам и воронкам, на новые позиции. Итак, даже эти крохи созидательного труда вели лишь к дальнейшему разрушению.
Снова стали работать ночами, и Уинтерборн отличился: взялся извлечь из земли неразорвавшийся снаряд, к которому остальные саперы и притронуться не хотели, боясь, что он взорвется. Все припали к земле, пока Уинтерборн изо всех сил дергал и тянул снаряд, а Эванс, стоя рядом, уговаривал его быть поосторожнее. И вдруг Уинтерборн отчаянно расхохотался и, в ответ на расспросы Эванса, насилу выговорил, что под руками у него, оказывается, никакой не снаряд, а просто обрубок дерева, засунутый в железное кольцо. Саперы смущенно вернулись к работе. В награду за храбрость Уинтерборну разрешено было присоединиться к партии саперов, извлекавшей настоящие невзорвавшиеся снаряды из шоссе, которое теперь, когда немцы отступили, уже не было недосягаемым. Снаряды приподнимали рычагами и вытаскивали очень бережно, так как, долго пролежав в земле, они теперь могли легко взорваться от малейшей неосторожности. Уинтерборн от души порадовался, когда с этой милой работенкой покончили.
Ночные обстрелы химическими снарядами становились все ожесточенней, иной раз Уинтерборн по двенадцать часов в сутки не снимал противогаза. Люди так часто пользовались противогазами, что пришлось выдать им новые фильтры.
Эванс временно принял командование, у него не было помощников, кроме Томпсона, и саперов в строю оставалось всего человек сорок, а потому работали теперь в одну смену, которой Эванс и Томпсон командовали по очереди. Вся связь между ротой и штабом батальона лежала на ротном вестовом — Уинтерборне. Зато Эванс в те ночи, когда не дежурил, всегда разрешал ему отдохнуть. Уинтерборн был бесконечно благодарен за эти ночи, свободные от работы. Кашлять он начал еще зимой, к этому прибавилась, вероятно, какая-то инфекция, занесенная вшами, и теперь его одолевало что-то вроде перемежающейся лихорадки. Каждую третью ночь он то обливался потом, то трясся в ознобе. И куда приятней было лежать, хотя бы и в сыром погребе, чем тащиться на работу, когда тебя лихорадит и ноги подкашиваются от слабости.
…Он крепко спал в погребе, не слыша рвущихся снаружи химических снарядов, как вдруг его разбудил Хендерсон — второй уцелевший вестовой: он споткнулся в темноте и едва не свалился с лестницы. Уинтерборн зажег свечу. Хендерсон только что снял противогаз, волосы у него были взъерошены, лицо бледное, испуганное.
— Что такое? — спросил Уинтерборн. — Что случилось?