— Джек, я тебе нравлюсь?
— Ты понравилась мне с самой первой минуты… как только я увидел тебя.- Я сделал над собой еще одно усилие.- Ты очень миленькая.
Ты мне оченьоченьоченьнравишься.
Огни закружились в хороводе, и в моих ушах раздалось лязганье.
— Проклятые паровозы,- сказал я.- Проклятые паровозы. Неужели они не могут перестать?
Она, должно быть, чуть не тащила меня на себе,- не знаю, как у нее хватило сил.
Затем мы остановились у какого-то дома. Я пытался держаться на ногах, но мне это не очень удавалось. Наконец я прислонился к ограде палисадника.
— Ну, как ты сейчас, Джек?
— Отлично,- сказал я.- Отлично.
— Повернешь налево и пойдешь прямо. У тебя остались деньги на такси?
Я вытащил из кармана смятый комок фунтовых бумажек.
— Будь осторожен,- сказала она. Наверху зажегся свет, и сердитый мужской голос окликнул Мэйвис.- Господи,- прошептала она,- они проснулись.- Она поцеловала меня.- До свидания, Джек.
Мне было так хорошо с тобой, так хорошо! — И она скрылась за дверью.
А я пошел по улице, покачиваясь из стороны в сторону, и движения мои казались мне грациозными, гармоничными и такими забавными, что я не мог удержаться от смеха.
На мое плечо опустилась чья-то рука: смех оборвался, и в действие вступили рефлексы кулачной драки. Механизм еще не разработался, но в любую минуту, подумал я с радостью, болью и стыдом, он включится и сокрушит эти два чучела, которые стоят сейчас передо мной.
Одним из них был бывший возлюбленный Мэйвис. Другого я не знал, но именно он и внушал мне некоторые опасения. Он казался вполне трезвым, и плечи у него были шире моих.
— Это тот самый…- сказал бывший возлюбленный Мэйвис.- Накачался коньяком и чванством, сволочь.- Он ругался так монотонно, что его слова, вместо того чтобы раздражать, наводили на меня уныние.- Она моя баба, понял? Мы тут не любим, чтобы к нам лезли всякие чужаки, понял? — Его рука сильнее сдавила мое плечо.- Ты сейчас пожалеешь, что забрел сюда.
— А ну, отойди,- сказал я.
— Сам отойди! Только сначала…- Он ударил меня кулаком. Я увернулся, но недостаточно быстро, и он рассек мне скулу кольцом, как я понял впоследствии. Но в ту минуту я решил, что он пустил в ход бритву, и ударил его по кадыку. Он издал булькающий звук — что-то среднее между воркованием младенца и предсмертным хрипом — и, схватившись за горло, отлетел в сторону.
— У, сволочь! -сказал его приятель и попытался ударить меня ногой в живот. Я сумел увернуться не столько благодаря ловкости, сколько благодаря удаче и не так, как учил меня когда-то сержант на занятиях по физической подготовке,- в результате его нога задела мое бедро, я потерял равновесие и упал, а он бросился на меня. Мы катались по тротуару, словно дерущиеся мальчишки: я пытался сбросить его с себя, а он, помоему, думал только о том, чтобы причинить мне такую же боль, какую я причинил его другу (тот все еще натужно хрипел где-то рядом). Он схватил меня за горло обеими руками и начал давить: у меня перед глазами, как лава, разлились черные и красные пятна невыносимой боли. Мои руки совсем ослабли, и я не мог шевельнуть ногами; я чувствовал вкус крови, стекавшей по рассеченной щеке, и запах его напомаженных волос, запах его свежевыстиранной рубашки, запах апельсиновых корок, рыбных отбросов и собачьего кала в канаве; фонарные столбы неожиданно выросли в сто раз, словно гороховые стебли в учебном фильме, а вместе с ними выросли и дома, растягивая желтые квадраты окон в смутные полосы. Тут я вспомнил еще одно наставление нашего сержанта и плюнул ему в лицо. Он инстинктивно отпрянул, и на секунду пальцы, сжимавшие мое горло, ослабли, тогда я вспомнил еще очень многое, и через полминуты он валялся мешком на панели, а я бежал по улице со всей скоростью, на какую был способен.
В эту ночь мне сопутствовало счастье. Я не встретил ни одного полицейского и не услышал за собой шагов преследователей. Пробежав минут десять, я очутился на шоссе и вскочил в трамвай, идущий в центр.
Руки и лицо у меня были в крови, и, увидев свое отражение в освещенном окне, я обнаружил, что мой пиджак покрыт большими пятнами грязи и крови, а брюки не застегнуты. К счастью, в вагоне было немало пьяных, и мой растерзанный вид не слишком бросался в глаза. Я сидел рядом с единственным трезвым человеком во всем трамвае: седой женщиной со старинным толстым обручальным кольцом на пальце, которая то и дело поглядывала на меня с нескрываемым омерзением. У меня в памяти неожиданно всплыли слова из гимна Армии спасения, и я, сам того не замечая, потихоньку запел: «Старый крест, старый крест, я прильну ко кресту…» Омерзение на ее лице сгустилось в презрение. В ней было что-то от доброй старушки матери, и такая белоснежная, крахмальная блузка выглядывала из-под ее синего жакета, что я почувствовал, как слезы подступают к моим глазам. Я был благодарен ей за то, что она обратила на меня внимание, за то, что я не был ей безразличен, что она испытывала презрение ко мне.
Яркие огни, шум, автомобили, автобусы, трамваи, прохожие в центре города совсем доконали меня. Дважды я чуть не попал под машину, но и люди пугали меня не меньше. Мне казалось, что они тоже сделаны из металла и резины, что они тоже могут в одну секунду смять меня и равнодушно умчаться прочь, даже не заметив, что они когото убили.