Она надула губки.
— Вы хотите сказать, что не пришли бы, если б знали?
— Наоборот. Я знал, что без вас мне здесь будет неинтересно. Видеть вас — это уже само по себе праздник.
— Вы просто смеетесь надо мной,- сказала она, понизив голос.
— Я говорю совершенно серьезно. Хотя, может быть, и не имею на это права.
Она немного помолчала, пристально глядя на меня. Я впервые заметил тогда эти золотистые искорки в ее карих глазах: они словно танцевали — то вспыхивали, то гасли. Я смотрел ей в глаза, вдыхал ее аромат и чувствовал, что у меня начинает кружиться голова.
— Я не понимаю, почему вы не имеете права говорить серьезно,- сказала она.- Нехорошо… Нехорошо, если вы опять шутите.
Никогда не любил я ее так, как в ту минуту. Я забыл про «ягуар», и про «бентли», и про восьмицилиндровый «форд». Она любила и хотела быть любимой, она вся светилась нежностью, и мое сердце уже не могло не откликнуться на этот призыв, как не мог бы я отказать ребенку в куске хлеба. Где-то в подсознании счетная машина уже зарегистрировала «успех» и начала сочинять торжествующее письмо Чарлзу, но все, что было во мне подлинного, все, что было во мне честного, в искреннем порыве рванулось к Сьюзен.
В эту минуту со мной заговорила мать Сэлли, сверкая любезной улыбкой и драгоценностями.
— Моя несносная дочь пренебрегает своими обязанностями,- сказала она.- Разрешите мне представить вас нашим друзьям, Джо.- Краем глаза я видел, что Реджи увел куда-то Сьюзен, после чего минут десять передо мной, как в тумаие, мелькали незнакомые лица и невнятно звучали чьи-то имена. Мне запомнился студент-медик, какой-то молодой человек со сломанным носом, несколько мужчин неопределенного возраста — по-видимому, служащие фирмы «Карстейрс и компания», целый выводок молоденьких офицериков и, как мне показалось, не меньше сотни юных девушек в вечерних туалетах.
Те годы, когда мы получали пайки по карточкам, сейчас уже стерлись в памяти, но одно я помню твердо: люди тогда были вечно голодны. Не так голодны, как был я голоден в лагере для военнопленных, но голодны в том смысле, что не могли поесть вволю; голодны в том смысле, что съедали все без остатка; что им хотелось и мороженого, и ананасов, и жареного поросенка, и шоколада. Карстейрсы, принадлежавшие к миру дельцов, обладали, разумеется, большими возможностями, но угощение, приготовленное для нас в столовой, показалось бы чрезмерно обильным даже в нынешние дни: там были омары, пирожки с шампиньонами, анчоусы, сэндвичи с цыпленком, с ветчиной и с индейкой; копченая дичь с ржаным хлебом и салат из фруктов, слегка приправленный хересом; меренги, яблочный пирог, датский сыр, чеширский сыр, сыр-рокфор и с дюжину всевозможных тортов, разукрашенных кремом, шоколадом, фруктами и марципанами. Сьюзен с довольным, почти материнским видом наблюдала за мной, пока я ел.
— Куда это все вмещается?
— Очень просто,- отвечэл я с набитым ртом.- Нужно только иметь здоровый желудок и чистое сердце.
— У нашего Джо огромный аппетит решительно на все,- сказала Энн Барлби.- Будь он чуточку пожирнее, вылитый был бы Генрих Восьмой.
— Ты злючка,- сказала Сьюзен.- А мне нравится смотреть, как едят мужчины.
— Генрих Восьмой прославился не только своим обжорством,- сказала Энн.
Я рассмеялся ей влицо.
— Я пока еще никому не отрубил головы. И не был разведен, кстати.- Я улыбнулся Сьюзен.- Я однолюб. Для меня во всем мире существует только одна-единственная девушка.
— Которая же именно? — спросила Энн.- Тут так легко запутаться.
Лицо Сьюзен начала заливать краска. В эту минуту она была похожа на котенка, который ждал, что его погладят, а получил пинок. Ей не совсем было ясно, о чем идет речь, но она чувствовала, что меня всячески стараются поддеть.
— А мне всегда казалось, что вы предпочитаете женщин постарше,- сказала Энн.- Более зрелых, более soignee*.
Я поглядел на ее торчащий нос и тут только заметил, что на другом конце стола Джонни Роджерс о чем-то оживленно болтает с Сэлли. Внезапно я все понял.
— Я не слышал, что вы сказали, дорогая,- кротко проговорил я.- Ни единого слова не слышал.
Она сердито на меня посмотрела.
— Помоему, у вас очень хороший слух.
— Только не в тех случаях, когда я не хочу слышать.
Энн, не сказав больше ни слова, направилась туда, где сидел Джонни.
«Она знает слишком много»,- подумал я, и меня охватило предчувствие беды.
***
* Изысканных (франц.).
***
— Почему вы хмуритесь?-спросила Сьюзен.-Вы рассердились на меня?
— Что вы, конечно нет! Я просто задумался.
— О чем вы задумались?
— О вас. Я всегда думаю о вас.
— По-видимому, это совсем не доставляет вам удовольствия. Вы так страшно хмуритесь, словно замышляете убийство. Порой у вас бывает ужасно жестокое лицо, Джо.
Вы так страшно хмуритесь, словно замышляете убийство. Порой у вас бывает ужасно жестокое лицо, Джо.
— Когда дело касается вас, я мягок и сентиментален.
— Что же вы думали обо мне?
— Это я скажу вам как-нибудь в другой раз.
— Скажите сейчас.
— Это не для чужих ушей. Я скажу вам, когда мы будем одни.
— О! — вздохнула она.- Гадкий!
После ужина были танцы. Сьюзен танцевала превосходно — легко, непринужденно, очень ритмично; казалось, она весело порхает над полом, радуясь своей невесомости. В перерывах между танцами мы сидели на кушетке, и я держал ее за руку. Руки у нее были белые и чуть-чуть пухлые, ногти розовые и блестящие. (Мне вспомнились руки Элис — тонкие, даже почти костлявые, с желтизной от табака на мякоти указательного пальца и беленькими пятнышками на ногтях.) Всякий раз, когда я взглядывал на Сьюзен, она отвечала мне простодушной счастливой улыбкой — без тени притворства или жеманства: я чувствовал, как радость играет в ней, словно крепкий, здоровый ребенок.