Лица передо мной казались лицами товарищей по лагерю, а длинный дубовый стол, тяжелые гроссбухи, казенные бланки и казенные буро-оливковые стены канцелярии деревенского клуба стали колючей проволокой, пулеметными вышками и сторожевыми овчарками, которых, говорят, специально дрессировали вцепляться в половые органы.
Когда мы встретились наконец в «Сент-Клэре», все произошло совсем не так, как я себе представлял. В комнатке за баром мы были совсем одни, и я легонько коснулся поцелуем ее щеки. Она погладила мое лицо и вдруг громко всхлипнула, шмыгнув носом,- просто, некрасиво, и я почувствовал, как сердце у меня защемило от жалости.
— Прости меня, родная. Я не хотел этого, я не хотел причинять тебе боль.
— Ну вот я и не выдержала. А еще собиралась быть спокойной и невозмутимой!
— Ради бога, не надо. Уйдем отсюда и поговорим.
Как только мы очутились в машине, она перестала сдерживаться: по ее щекам непрерывно струились слезы, оставляя две бороздки в пудре. Я гнал во всю мочь к Воробьиному холму и в конце шоссе Сент-Клэр чуть не сшиб велосипедиста: за стеклом мелькнуло его побелевшее лицо, и я видел, как, скатываясь в кювет, он погрозил нам кулаком. Мы лежали в буковой роще, окруженные теплым мраком. Я молчал, а она плакала, уткнувшись лицом мне в грудь: по моей рубашке расползалось теплое сырое пятно.
— Все прошло,- сказал я, когда она наконец вытерла глаза.- И не надо больше плакать. Ты же понимаешь, почему это на меня так подействовало?
— Я рада тому, что случилось,- сказала она.- Хоть было невыносимо, когда ты смотрел на меня, как на грязь, я рада, что для тебя это имело такое значение.
— Я люблю тебя.
— Я старая и выгляжу ужасно. Ты не можешь меня любить.
Она действительно выглядела ужасно,- даже темнота. не скрадывала ее возраста,- но слова были сказаны, и наше путешествие началось. В моем чувстве не было ничего романтичного: я не лелеял иллюзий ни относительно ее, ни относительно себя. Просто, когда мы бывали вместе, я не ощущал одиночества, а когда мы бывали врозь, чувствовал себя одиноким — только и всего.
— Разве ты не любишь меня?- спросил я.
— Конечно, люблю, дурачок. Из-за чего же, потвоему, я плачу?
Она взяла мою руку и просунула ее под блузку.
— Вот так, милый,- шепнула она.- Зверушка возвращается к себе в норку.
Нас окружали запахи весны — молодой травы и влажной земли; воздух здесь, среди вересковых пустошей, был свежий, чистый, бодрящий — ни дыма, ни пыли, от которых трудно дышать, словно легкие набиты ватой; и мы были гармоничной частью этой весенней ночи, единым счастливым существом, единым бытием.
И тогда я потянулся к Элис — не потому, что это было нужно, а потому, что я хотел быть как можно ближе к ней, отдать ей себя. Я положил руку ей на колено. Она оттолкнула ее.
— Не сейчас.
— Извини.
— Что же делать. Нам не надо было сюда приезжать. Я всегда в эти дни выгляжу ужасно, а чувствую себя еще хуже. Ты ведь знаешь, как это бывает.
— К счастью, нет. Мы оба рассмеялись.
— Мне так хотелось видеть тебя, а с другой стороны, навязываться тебе, когда…
— Зачем ты это говоришь? Я люблю тебя сейчас так же, как всегда.
— А ты лег бы спать со мной в одну постель?
— Конечно. Раз ты плохо себя чувствуешь, тебе, наверно, было бы легче, если б я был рядом.
Она снова расплакалась.
— О господи, как с тобой все просто. И я так люблю тебя за это, так люблю, так люблю…- Она перешла на шепот.- Я так с тобой счастлива, что мне хотелось бы сейчас умереть. Мне хотелось бы сейчас умереть.
22
Следующие два месяца — по крайней мере когда я был с Элис,- казались безоблачно счастливыми. Мы больше не были любовниками — мы стали мужем и женой. Конечно, я по-прежнему дарил ей то, что на нашем языке мы называли «хрусталиком», но не в этом было теперь главное. Уверенность, спокойствие, ровная нежность, которые исходили от Элис,- вот что стало главным; да еще возможность говорить друг с другом, не боясь затронуть опасную или запретную тему,- их больше не существовало. Мы ничего не скрывали друг от друга,- и это были настоящие разговоры, когда слова — не просто звуки или фишки в социальной, финансовой или любовной игре.
Я продолжал видеться с Сьюзен и после городского бала. Жениться на ней я уже не надеялся, но и не считал нужным порывать с ней. Она была тем шиллингом, который ставишь в тотализаторе на выбранную наугад лошадь, не имея ни малейшей надежды выиграть. И потом моему тщеславию льстило, что у меня роман с двумя женщинами сразу; а кроме того, каждая встреча со Сьюзен означала плевок в лицо Джеку Уэйлсу и всем прочим.
Теперь наш флирт со Сьюзен не доставлял мне больше удовольствия. Стоило ее, так сказать, немножко завести,- и ей уже не было удержу. Даже когда мы ехали в автобусе или шли по улице, она требовала, чтобы я брал ее под руку или обнимал за талию. А когда ей казалось, что поблизости никого нет, она хватала мою руку и прижимала к своей груди. Как только стерлось ощущение новизны, мне стало с ней скучно. Отношения наши нисколько не сдвинулись с мертвой точки: как бы далеко мы ни заходили в своих нежностях — а я, пожалуй, знал ее тело даже лучше, чем тело Элис,- она всегда останавливала меня в решительную минуту. Если бы Элис не была моей любовницей, я, вероятно, заставил бы Сьюзен сдаться. А так она была сладким блюдом, к которому я едва притрагивалгя после плотного обеда,- приятным, нежным, легким, присыпанным сахаром юности, но не сытным, не существенным, не имеющим значения.