О, поразился увиденному солдат – да тут же элита ведь на любую масть!..
Принялся он вкруговую похаживать и потерянную Марью зорко высматривать, и наконец-таки её обнаружил. Видит он – она в червовую даму превратилася, и какой-то изящный валет её в танце кружит. И в ту же самую минуту музыка там переменилася вдруг. Заиграл торжественный какой-то марш, после чего господа и дамы перестроились быстро рядами и почтительно стали кланяться. Смотрит Ваня – что за ерунда? – появляются посреди площади двенадцать горбунов преотвратных с нарисованными на груди тузами. Шеи у сих тварей росли не из плеч, как у нас с вами, а из груди, и головы их казалися гигантскими какими-то огурцами. Макушки же головные были у них острыми и плешивыми, ухи словно лопухи, нос огромный загибался аж до колен, а глаза оказалися незрячими, с белыми бельмами. Одеты же они были все до одного в чёрные и просторные весьма балахоны.
Построились горбуны кольцом и потопали, согнувшись, противосолонь, песню притом затянув гнусавыми голосами:
Раз, два, три, четыре, пять
Шесть, семь, восемь, де-е-вять!
Нам дана земная власть
Но мы – люди-те-е-ни!
Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
Нам послушен всяк дурак
Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
Нам дурак послушен всяк.
Ла?жей лжи мы сплошь облиты
Лево ложим, лево лжём
Потому-то мы, злови?ты
Даже бога оболжём!
Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
Нам послушен всяк дурак
Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
Нам дурак послушен всяк!
«Вот же паразиты! – глядя на горбунов-зловитов, воин православный наш злится, – Да неужто такие христопродавцы власть земную ухватили?»
А горбуны мраковод уже свой прекратили и стали появившимися невесть откуда монетами ловко жонглировать. Тех монет становилось всё больше и больше, больше и больше и – странное дело! – ни одна монетина на землю не падала. Ну и хваткими были у зловитов этих пальцы! Особо проворные из них ещё и ногу дополнительно вверх задирали, и тою ногою жонглировать себе вовсю помогали. Смотрит Ваня и аж глаза от удивления вылупляет, ибо у энтих уродов заместо ног руки снизу торчали. Это, смекает Ваня, наверное, для дополнительной хваткости у них так. Вот же, думает он, и гады!..
Наконец, определили странные горбуны, кто из них наиболее хваток, и принялись с подобострастием ему поклоняться. А тот морду важно наквасил и стал тама гордо прохаживаться. А потом вдруг к королям и дамам он подскакивает да и давай их по согнутым спинам плёткою что было сил лупцевать. И бил он там всех кого попало, не разбирая даже их масти.
«Не иначе, как это тузяра козырная, – решает про себя Ваня, – Ишь разошёлся-то как, горбун проклятый!»
А после своего предводителя и прочие горбуны начали дам да королей бить безо всякой жалости, а те и не сопротивлялись истязанию сему нимало. Ну а после экзекуции такой показательной достали зловиты откуда-то дудки золотые и начали играть дурацкую какую-то мелодию. Господа же те побитые вмиг спины свои распрямили и опять стали скакать, как козлы.
«О! – опять Ивана изумление-то взяло, – Это, выходит, получается, что короли и дамы под дудку этих тузов мерзопакостных пляшут! Ну, погодите вы у меня – сейчас и вы у меня здесь попляшете!..»
Вытаскивает он из кармана дудочку карлика Мазара, да и давай мелодийку раздолбайскую на ней наяривать. О, чё тут было! И не передать. Как стали эти горбатые зловиты плясать разухабисто да затейливые разные коленца выкидывать азартно, что Иван едва смех-то удерживал, на эту дискотеку глядя. Те орут все благим матом, перепугалися страсть прямо как, а уняться никак не могут. Аж на сажень некоторые из сих уродов сигали-то в раже!
С полчаса где-то Иван над толпою этой подлой куражился, а потом и сам-то играть устал. Бросил он тогда дудеть, дудку эту выбросил к такой фене, а горбуны от великого перенапрягу с ног долой все попадали.
Ну, а Ваня времени даром не теряет: подскакивает он живо к обессиленной Марье и на ухо ей шепчет:
–Давай, отсюдова полетели, покуда эти злыдни-тузы не очухались. Полетели, ну! Кому говорю!
А та и не думает сопротивляться. Головою лишь покорно кивает. Разыскали они свои кочерги, на них уселись, и прочь полетели. Да в скором времени очутились на месте на их прежнем, в спаленке то бишь Марьиной.
А уж начало и светать.
–Ах, дура я, дура! – принялась царевна причитать да скулить, – Да не просто дура, а дура набитая1 Что же я наделала, несчастная, что я, глупая, натворила! Почему не дала тебе ночку со мною скоротать! Теперь я пропала. Утаскивает меня сила злая в неведомую даль. Прости меня, Иванушка! И прощай навсегда!
И видит Иван, что на месте девушки, видом милой, туманный контур её тела вдруг появился. Покачался контур теневидный, в воздухе призрачно вися, а потом полоскою он вытянулся, в трубу печную втянулся, да словно там и растаял.
«Ох, беда, беда! – принялся солдат сокрушаться, – Пропала Марья-краса! А виноват в этом я. Я! Не углядел я, дубовая голова – как надо было, не догадался!»
Снял он с башки шапку-невидимку и в сторону её откинул ко всем чертям. Да и стал служителей царских дожидаться.
Не проходит и получаса, как сам царь с охраною туда заявляется. Заходит он в спальню, повыпятив грудь, головою туда-сюда круть – а царевны-то и нету. Как говорится, тю-тю!