Штирлиц — это прежде всего русский на Западе, фигура архетипическая. Любой русский на Западе является прежде всего зевакой, рассмотрщиком, то есть соглядатаем. Штирлиц — соглядатай par excellence. Он соглядатай профессиональный, то есть шпион, разведчик, работающий в самой цитадели Европы, в самой Германии. Он работает на Россию — прежде всего именно тем, что он является соглядатаем, выкрадывает секреты Рейха. Тем самым он побеждает (преодолевает, разрушает) Европу, — то есть воплощает вторую сторону русской мечты о Европе.
Кто противостоит Штирлицу? Чаадаев. Чаадаев, объявивший Европу «непостижимой», навеки недоступной кантовской вещью в себе, до которой не достучаться.
Неудивительно, что здесь возникает тема сумасшествия. Точной противоположностью шпиона является не профан, не обыватель, а именно сумасшедший. Обыватель — это «среднее место», воплощение ограниченного и самодовольного рассудка. Сумасшедшему недостает этой ограниченности, шпион использует и преодолевает ее. Шпион выше рассудка, как сумасшедший не дотягивает до него. Сумасшедший, по меркам обывателя, недо-разумен. Шпион сверх-разумен. Вообще, наиболее естественная роль для высшего (например, внеземного) разума — это роль шпиона (что прекрасно ощущается фантастами). Чаадаев — «высочайше объявленный» сумасшедшим, сам ощущал себя пророком, — то есть, опять-же, сумасшедшим, «умершим умом для мира».
Пророк и сумасшедший опознаются именно потому, что они не скрывают того, что скрывают все. Самая постыдная тайна обывателя — та, что он не имеет никаких тайн. Именно эту тайну обыватель тщательнейшим образом скрывает. Это, кстати, признак душевного здоровья, ибо прятаться — неотъемлемое свойство разума.
Все, связанное с «соблюдением приличий», «норм жизни» и т. п. — это способность нечто прятать — но, разумеется, не уничтожать, а, напротив, сохранять. Человек, на самом деле задумавший избавиться от того, что все прячут, — сумасшедший, более того, неполноценный, ибо ему нечего прятать. Это, попросту говоря, скопец, отрезавший себе всё «неприличное» и радостно показывающий окружающим «чистое место».
Когда европейцы приписывали русским открытость, непосредственность, наивность, — это выражало презрение нормальных людей к недочеловекам, которые не способны (не имеют силы и ума) скрываться. Впрочем, русским те же авторы приписывали и «звериную хитрость». Это вовсе не противоречит «открытости». Русский не хранит тайну, а обманывает — и прежде всего тем, что делает вид, будто у него, убогого, «тоже» есть какие-то тайны. Русские, по мнению европейца — хитрые звери, притворяющиеся людьми. Чаадаев, кстати, обличает русских в том, что они не обладают главной тайной Запада — христианством, но смеют претендовать на это.
Абсолютный архетип Запада — сверхчеловек. Это человек, возвысившийся над окружающими настолько, что те не могут его познать, всё та же «вещь в себе». Достоевский выставил против сверхчеловека свою ставку — всечеловека, который «совершенный европеец и совершенный русский». То есть «свой среди чужих, чужой среди своих». Попросту говоря — шпион.
Итак, Штирлиц опровергает Чаадаева. Он находится на Западе и при том обладает как минимум одной тайной — а именно, тем, что он русский. Это радикально меняет дело: сама принадлежность к нации, с позором изгнанной «из числа избранных», становится тайной и тем самым знаком избранности. Штирлиц — дважды рожденный, он имеет второе дно и тайное имя («полковник Исаев»), что и ставит его выше европейцев (немцев).
Собственно говоря, здесь изложен путь естественной эволюции «русской мысли» — от Чаадаева до евразийцев. В этом смысле сотрудничество последних с НКВД было отнюдь не проявлением наивности или личной непорядочности, а прямым следствием их глубинных философских установок.
Педерастия, как и было сказано
Стюарт Хоум. Вста(н)вь перед Христом и убей любовь. М.: АСТ, 2004
Хорошую (а вообще-то любую) книжку можно читать двумя способами. Или как книжку — то есть пытаться получить удовольствие от чтения. Или как «артефакт культуры, обретающий своё значение только в контексте» (извините за нехорошие слова). То есть пытаться получить удовольствие от догадок на тему того, зачем и почему она написана, и к чему бы это. Правда, удовольствие вторым способом могут получить только особо продвинутые люди, которые в вышеупомянутом контексте находятся, ловят намёки, видят связи и течения, слышат ток подземных вод, и т. п. И могут сообразить даже без помощи арт-критиков, что выход романа Божистраха Поганика «Трупль» есть эпохальное событие, знаменующее собой конец дрим-панк-мува и открывающее собой эпоху пост-поца, завязанного на социальный протест, музыку «юп», по-новому прочитанного Фурье и радикальный антиэкологизм.
Нет-нет, что вы, что вы. Я ничего не имею против второго способа чтения и сопряжённых с ним интеллектуальных радостей. Что плохого в том, чтобы быть в контексте и видеть связи и течения. Это как, извините за сравнение, анальный какой-нибудь секс: ну, можно и «туда», если очень уж охота и девушка не против. Однако дырок в теле барышни должно быть всё-таки две. Если у вашей барышни инсталлировано только очко, так это вовсе и не барышня, а молчел, и пристраивание к его крупу называется педерастия, со всеми вытекающими. Или, ежели без метафор: книжку, которую скучно и противно читать, читать и не нужно, будь она хоть трижды культурным событием и знаменуй она собой хучь что. Ибо такое чтение будет насилием над естеством. То бишь педерастией, как и было сказано.