Следует сразу сказать, что на то не было его воли: он на себя ничего такого не брал, да и не искал себе этакой чести. Просто он стал восприниматься — по молчаливому согласию, случившемуся спонтанно, без слов, сразу и как-то вдруг — в качестве ответственного за прорыв. Все остальные переводчики, толкователи и просто читатели и почитатели Хайдеггера строились в косой перспективе ожидаемого прорыва: как потенциальные союзники или потенциальные оппоненты. Все ждали События.
Что именно должно было стать Событием, тоже было всем очевидно на уровне подкорки. Все ждали, что Бибихин переведёт главное произведение великого немца, «Бытие и Время», чем увенчает свою карьеру переводчика и одновременно — свой путь философа.
Напряжённое ожидание подогревалось слухами: «готовит», «пишет», «будет том на полторы тысячи страниц с комментариями и статьями». «Каждое слово разберёт, как он умеет». «Это нам будет книга на всю жизнь читать». От мастера ждали шедевра, ждали молча и напряжённо. Так ждут вспышки молнии: «вот сейчас треснет, ударит, рванёт».
Время, меж тем, шло, сыпалось, уходило сквозь пальцы. У Бибихина дела складывались «трудно, но успешно». Он много работал, читал лекции, вызывая заслуженный интерес, издал все свои лекционные курсы: «Язык философии», «Мир», «Слово и событие», «Узнай себя»… Это всё было непросто: приходилось крутиться-договариваться, его печатали какие-то странные издательства в Томске, в Риге, ещё где-то в непонятных местах, выходили какие-то маленькие сборнички тиражом в триста-пятьсот экземпляров, материалы круглых столов, ещё что-то такое. И, разумеется, продолжались переводы, и зрел главный труд, его ждали в России полвека, ещё подождут, а тем временем надо было сделать и то и сё, и ещё вот это, и всё это надо успеть, потому что надо успеть, «пора».
Тем временем напряжённое поле ожидания вокруг События спадало — медленно, но верно. Ситуация непоправимо перегорала. Когда в 1998 году в «Ad Marginem» вышел, наконец, чёрный том «Бытия и Времени» — тонкий, без комментариев, совсем не тот, которого ждали — это даже не стало разочарованием. Скорее, это выглядело как хорошее показательное выступление после проигранных — когда, где? — соревнований. Книжку тиражом в пять тысяч раскупали в течении нескольких лет: последний раз я видел её в продаже в две тысячи пятом. Впрочем, это не показатель: по-настоящему ждали её несколько сотен человек. Но и для них книжка не стала той Книгой, которую они ждали. И дело было не в качестве перевода и не в ошибках переводчика, а в том, что окно возможностей закрылось.
Сейчас об этом говорить трудно и неприятно: у большинства кровно причастных на этом месте в памяти остался белый рубец, да невнятная обида на что-то, «что быть могло и стать не возмогло».
В том же году Бибихин получил своего рода утешительный приз: премию «Малый Букер» (премию основал пожелавший остаться неизвестным любитель русской словесности из Англии «за достижения в жанре эссеистики») за книгу «Новый Ренессанс». Среди его соперников были такие могучие умы, Вячеслав Курицин, Лев Рубинштейн и сам Борис Акунин, он же Георгий Чхартишвили, — даже и подумать боязно, какие люди…»Ай, куда сокол попал, куда залетел».
13
Мы назвали философию «исследованием». Исследование — это особая позиция, когда всё, попадающее на глаза исследователю, воспринимается как следы, знаки, знамения.
Все науки начинаются с того, что учёный делит мир на вещи и знаки, а потом объявляет те или иные знаки — следами тех или иных вещей. Горячий лоб — знак болезни, туманная полоса в камере Вильсона — след движения частицы, оговорка — знак сбоя в работе механизмов вытеснения, и так далее. Философия же заранее считает следами и знаками вообще всё (включая предельные категории ума, а также любые «ценности», а также Бога и Абсолют). Для философии всё, что нам когда-либо может быть дано (как в мышлении, обыденном или рафинированном, так и в иных состояниях ума и духа, превосходящих всякое мышление) — это следы. Философия исследует всё как следы, оставляя в своём внимании то, что эти следы оставляет, тот денотат, который один «что-то значит». Это и есть подлинный предмет философии, который ей не «дан» и никогда не будет «дан» — что и предопределяет курьёзное название этого курьёзного занятия: «фило-софия», «любовь к мудрости», которой, по верному мнению Пифагора и Сократа, у людей нет. Роду человеческому мудрость не присуща — или, во всяком случае, до сих пор не была присуща.
Поэтому все науки занимаются тем, что у нас есть — или, по крайней мере, может быть. Философия занята мудростью, то есть тем, чего у нас нет, и, скорее всего, не будет. Я делаю эту оговорку потому, что о таких вещах нельзя говорить с уверенностью ничего. Мы не знаем, что нас ждёт. Возможно, что какая-нибудь «софия» всё-таки спустится и осенит. Но это неважно: философия существует там, где её нет, но где она необходима.
Мудрость непознаваема — по крайней мере, сейчас, — но зато она сама является познающей. Всё, что мы знаем о мудрости — так это то, что она знает. В этом смысле всё сущее (а также всё не-сущее) является поводом для познания мудрости, а не наоборот.