главное) — трудно понять, почему Есенин считал невозможным писать стихи в честь царя, но не только читал стихи царице, а и посвящал их ей.
Вот об этом последнем факте он тоже умолчал. Между тем, летом 1918 г. один московский издатель, библиофил и любитель книжных редкостей,
предлагал мне купить у него или выменять раздобытый окольными путями корректурный оттиск второй есенинской книги «Голубень».
Книга эта вышла уже после февральской революции, но в урезанном виде. Набиралась же она еще в 1916 году, и полная корректура содержала целый
цикл стихов, посвященных императрице. Не знаю, был ли в конце 1916 — в начале 1917 г.г. Есенин на фронте, но несомненно, что получить разрешение
на посвящение стихов императрице было весьма трудно — и уж во всяком случае, разрешение не могло быть дано солдату дисциплинарного батальона.
Один из советских биографов Есенина, некто Георгий Устинов, по-видимому хорошо знавший Есенина, историю о дисциплинарном батальоне
рассказывает, хоть и очень темно и, видимо, тоже не слишком правдиво, но все же как будто ближе к истине. Отметив, что литературное рождение
Есенина было «в грозе и буре патриотизма», и что оно пришлось ,,кстати» для «общества распутинской складки», Устинов рассказывает, как во время
войны Есенин по заказу каких-то кутящих офицеров принужден был писать какие-то стихи.
О том, что дело шло о стихах в честь государя, Устинов умалчивает, а затем прибавляет, что когда ,,юноша — поэт взбунтовался, ему была
указана прямая дорога в дисциплинарный батальон». Это значит, конечно, что за какой то «бунт», может быть под пьяную руку, офицеры попугали
Есенина дисциплинарным батальоном, которого он, по свидетельству Устинова, «избежал». Надо думать, что впоследствии, будучи вынужден поведать
большевикам о своих придворных чтениях, Есенин припомнил эту угрозу и, чтобы уравновесить впечатление, выдал ее за действительную отправку в
дисциплинарный батальон. Таким образом, он выставлял себя как бы даже «революционером».
Излагая дальнейшую жизнь Есенина, Устинов рассказывает, что при Временном Правительстве Есенин сблизился с эсерами, а после октября
«повернулся лицом к большевицким Советам». В действительности таким перевертнем Есенин не был. Уже пишучи патриотические стихи и читая их в
Царском, он в той или иной мере был близок к эсерам. Не даром, уверяя, будто отказался воспеть императора, он говорит, что «искал поддержки в
Иванове-Разумнике». Но дело все в том, что Есенин не двурушничал, не страховал свою личную карьеру и там, и здесь, — а вполне последовательно
держался клюевской тактики. Ему просто было безразлично, откуда пойдет революция, сверху или снизу. Он знал, что в последнюю минуту примкнет к
тем, кто первый подожжет Россию; ждал, что из этого пламени фениксом, жаром — птицею, возлетит мужицкая Русь. После февраля он очутился в рядах
эсеров. После раскола эсеров на правых и левых — в рядах левых там, где «крайнее», с теми, у кого в руках, как ему казалось, больше горючего
материала.
Программные различия были ему неважны, да, вероятно, и мало известны.
Революция была для него лишь прологом гораздо боле значительных событий. Эсеры (безразлично, правые или левые), как позже большевики, были
для него теми, кто расчищает путь мужику и кого этот мужик в свое время одинаково сметет прочь. Уже в 1918 году, был он на каком-то большевицком
собрании и «приветливо улыбался решительно всем — кто бы и что бы ни говорил. Потом желтоволосый мальчик сам возымел желание сказать слово… и
сказал:
— Революция… это ворон… ворон, которого мы выпускаем из своей головы… на разведку… Будущее больше…»
В автобиографии 1922 года он написал:»В Р. К. П. я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее».
«Левее» значило для него — дальше, позже, за большевиками, над большевиками. Чем «левее» — тем лучше.
Если припомним круг представлений, с которыми некогда явился Есенин в Петербург (я уже говорил, что они им скорее ощущались, чем
сознавались), то увидим, что после революций они у него развивались очень последовательно, хотя, быть может, и ничего не выиграли в ясности.
Небо — корова. Урожай — телок. Правда земная — воплощение небесной. Земное так же свято, как небесное, но лишь постольку, поскольку оно есть
чистое, беспримесное продолжение изначального космогонического момента. Земля должна оставаться лишь тем, чем она создана: произрасталищем.
Привнесение чего бы то ни было сверх этого — искажение чистого лика земли, помеха непрерывно совершающемуся воплощению неба на земле. Земля —
мать, родящая от неба. Единственное религиозно правое делание — помощь при этих родах, труд возле земли, земледелание, земледелие.
Сам Есенин заметил, что образ телка — урожая у него «сорвался с языка». Вернувшись к этому образу уже после революции, Есенин внес
существенную поправку. Ведь телок родится от коровы, как урожай от земли. Следовательно, если ставить знак равенства между урожаем и телком, то
придется его поставить и между землей и коровой.
Получится новый образ: земля — корова. Образ древнейший, не Есениным созданный. Но Есенин как то сам, собственным путем на него набрел, а