Карамзин в «Письмах русского путешественника» рассказывает об аристократе, который примкнул к якобинцам. На недоуменные вопросы, к нему
обращенные, он отвечал:
— Que faire ? J aime les t -1 — troubles.
(Аристократ был заика.).
Эти слова можно бы поставить эпиграфом ко всем радикальным стихам Брюсова из эпохи 1905 года. Знаменитый «Каменщик» также не выражал
взглядов автора. Это — стилизация, такая же подделка, такое же поэтическое упражнение, как напечатанная тут же детская песенка про палочку-
выручалочку, как песня сборщиков («Пожертвуйте, благодетели, на новый колокол») и другие подобные стихи. «Каменщик» точно так же не выражал
взглядов самого Брюсова, как написанная в порядке «исчерпания тем и возможностей» «Австралийская песня»:
Кенгуру бежали быстро —
Я еще быстрей.
Кенгуру был очень жирен,
И я его съел.
Самое происхождение «Каменщика» — чисто литературное. Это — не более и не менее, как исправленная редакция стихотворения, написанного еще до
рождения Брюсова. Под тем же заглавием оно напечатано в «Лютне», старинном заграничном сборнике запрещенных русских стихов. Кто его автор — я не
знаю.
Пока фельетонисты писали статьи об обращении «эстета» Брюсова к «общественности», — Брюсов на чердаке своего дома учился стрелять из
револьвера, «на случай, если забастовщики придут грабить». В редакции «Скорпиона» происходили беседы, о которых Сергей Кречетов сложил не
слишком блестящие, но меткие стишки:
Собирались они по вторникам,
Мудро глаголя.
Затевали погромы с дворником
Из Метрополя. (Изд-во «Скорпион» помещалось в здании Метрополя.)
Так трогательно по вторникам,
В согласии вкусов,
Сочетался со старшим дворником
Валерий Брюсов.
В ту же пору его младший брат написал ему латинские стихи с обращением:
Falsas Valerius, duplex lingua!
В 1913 г. он был приглашен редактировать литературный отдел «Русской Мысли» — и однажды сказал:
— В качестве одного из редакторов «Русской Мысли», я в политических вопросах во всем согласен с Петром Бернгардовичем (Струве).
Впоследствии, накануне февральской революции, в Тифлисе, на банкете, которым армяне чествовали Брюсова, как редактора сборника «Поззия
Армении», — он встал и к великому смущению присутствующих провозгласил тост «за здоровье Государя Императора, Державного Вождя нашей армии». Об
этом рассказывал мне устроитель банкета, П. Н. Макинциан, впоследствии составитель знаменитой «Красной Книги В. Ч. К.». (В 1937 г. он был
расстрелян).
***
Демократию Брюсов презирал. История культуры, которой он поклонялся, была для него историей «творцов», полубогов, стоящих вне толпы, ее
презирающих, ею ненавидимых. Всякая демократическая власть казалась ему либо утопией, либо охлократией, господством черни.
Всякий абсолютизм казался ему силою созидательной, охраняющей и творящей культуру. Поэт, следовательно, всегда на стороне существующей
власти, какова бы она ни была, — лишь была бы отделена от народа. Ему, как «гребцу триремы», было
все равно,
Цезаря влечь иль пирата.
Все поэты были придворными: при Августе, Меценати, при Людовиках, при Фридрихе, Екатерине, Николае I и т. д. Это была одна из его любимых
мыслей.
Поэтому он был монархистом при Николае II.
Поэтому, пока надеялся, что Временное Правительство «обуздает низы» и покажет себя «твердою
властью», — он стремился заседать в каких-то комиссиях и, стараясь поддержать принципы оборончества, написал и издал летом 1917 года небольшую
брошюру в розовой обложке, под заглавием: «Как кончить войну?» и с эпиграфом: Si vis расеm para bellum. Идеей брошюры была «война до победного
конца».
После ,,октября» он впал в отчаяние. Одна дама, всегда начинавшая свою речь словами: «Валерий Яковлевич говорит, что», — в начале ноября
встретилась со мной у поэта К. А. Липскерова. Когда хозяин вышел из комнаты распорядиться о чае, дама опасливо посмотрела ему вслед и, наклонясь
ко мне, прошептала:
— Валерий Яковлевич говорит, что теперь нами будут править жиды.
В ту зиму я сам не встречался с Брюсовым, но мне рассказывали, что он — в подавленном состоянии и оплакивает неминуемую гибель культуры.
Только летом 1918 года, после разгона учредительного собрания и начала террора, — он приободрился и заявил себя коммунистом.
Но это было вполне последовательно, ибо он увидал пред собою «сильную власть», один из видов абсолютизма, — и поклонился ей: она
представилась ему достаточною защитой от демоса, низов, черни. Ему ничего не стоило объявить себя и марксистом, — ибо не все ли равно во имя
чего — была бы власть.
В коммунизме он поклонился новому самодержавию, которое с его точки зрения было, пожалуй, и лучше старого, так как Кремль все — таки
оказался лично для него доступнее, чем Царское Село. Ведь у старого самодержавия не было никакой оффициально-покровительствуемой эстетической
политики, — новое же в этом смысле хотело быть активным. Брюсову представлялось возможным прямое влияние на литературные дела; он мечтал, что
большевики откроют ему долгожданную возможность «направлять» литературу твердыми, административными мерами. Если бы это удалось, он мог бы