Некрополь

командовать писателями, без интриг, без вынужденных союзов с ними, — единым окриком. А сколько заседаний, уставов, постановлений! А какая

надежда на то, что в истории литературы будет сказано: «в таком — то году повернул русскую литературу на столько — то градусов». Тут личные

интересы совпадали с идеями.
Мечта не осуществилась. Поскольку подчинение литературы оказалось возможным, — коммунисты предпочли сохранить диктатуру за собой, а не

передать ее Брюсову, который в сущности остался для них чужим и которому они, несмотря ни на что, не верили. Ему предоставили несколько более

или менее видных ,,постов — не особенно ответственных. Он служил с волевой исправностью, которая всегда была свойственна его работе, за что бы

он ни брался. Он изо всех сил «заседал» и «заведывал».
От писательской среды он отмежевался еще резче, чем она от него. Когда в Москве образовался союз писателей, Брюсов занял по отношению к нему

позицию, гораздо более резкую и непримиримую, чем занимали настоящие большевики. Помню, между прочим, такую историю. При уничтожении Литературно

— Художественного Кружка была реквизирована его библиотека и, как водится, расхищалась. Книги находились в ведении Московского Совета, и Союз

писателей попросил, чтобы они были переданы ему. Каменев тогдашний председатель Совета, согласился. Как только Брюсов узнал об этом, он тотчас

заявил протест и стал требовать, чтобы библиотека была отдана Лито, совершенно мертвому учреждению, которым он заведывал.

Я состоял членом

правлений Союза, и мне поручили попытаться уговорить Брюсова, чтобы он отказался от своих притязаний. Я тут же взял телефонную трубку и позвонил

к Брюсову. Выслушав меня, он ответил:
— Я вас не понимаю, Владислав Фелицианович. Вы обращаетесь к должностному лицу, стараясь его склонить к нарушению интересов вверенного ему

учреждения.
Услышав про «должностное лицо» и «вверенное учреждение», я уже не стал продолжать разговора. Библиотеку перевезли в Лито.
К несчастью, ревность к службе, заходила у Брюсова и еще много дальше. В марте 1920 г. я заболел от недоедания и от жизни в нетопленом

подвале. Пролежав месяца два в постели и прохворав все лето, в конце ноября я решил переехать в Петербург, где мне обещали сухую комнату. В

Петербурге я снова пролежал с месяц, а так как есть мне и там было нечего, то я принялся хлопотать о переводе моего московского писательского

пайка в Петербург. Для этого мне пришлось потратить месяца три невероятных усилий, при чем я все время натыкался на какое — то невидимое, но

явственно ощутимое препятствие. Только спустя два года я узнал от Горького, что препятствием была некая бумага, лежавшая в петербургском

академическом центре. В этой бумаге Брюсов конфиденциально сообщал, что я — человек неблагонадежный. Примечательно, что даже «по долгу службы»

это не входило в его обязанности. (3).
Несмотря на все усердие, большевики не ценили его. При случае, — попрекали былой принадлежностью к «буржуазной» литературе. Его стихи,

написанные в полном соответствии с видами начальства, все — таки были ненужны, потому что не годились для прямой агитации. Дело в том, что,

пишучи на заказные темы и очередные лозунги, в области формы Брюсов оставался свободным. Я думаю, что тщательное формальное исследование

коммунистических стихов Брюсова показало бы в них напряженную внутреннюю работу, клонящуюся к попытке сломать старую гармонию, «обрести звуки

новые». К этой цели Брюсов шел через сознательную какофонию. Был ли он прав, удалось ли бы ему чего- нибудь достигнуть, — вопрос другой. Но

именно наличие этой работы сделало его стихи переутонченными до одеревянения, трудно усвояемыми, недоступными для примитивного понимания. Как

агитационный материал они не годятся — и потому Брюсов-поэт оказался по существу не нужным. Оставался Брюсов — служака, которого и гоняли с

,,поста» на «пост», порой доходя до вольного или невольного издевательства. Так, например, в 1921 г. Брюсов совмещал какое-то высокое назначение

по Наркомпросу — с не менее важной должностью в Гукон, т. е…. в Главном Управлений по Коннозаводству (Как ни странно, некоторая логика в этом

была: самые первые строки Брюсова, появившиеся в печати, — две статьи о лошадях в одном из специальных журналов: не то «Рысак и Скакун», не то

«Коннозаводство и Спорт». Отец Брюсова, как я указывал, был лошадник — любитель. Когда — то я видел детские письма Брюсова к матери, сплошь

наполненные беговыми делами и впечатлениями.)
Что ж? Он честно трудился и там и даже, идя в ногу с нэпом, выступал в печати, ведя кампанию за восстановление тотализатора.
Брюсов, конечно, видел свое полное одиночество. Одно лицо, близкое к нему, рассказывало мне в началe 1922 года, что он очень одинок, очень

мрачен и угнетен.
Еще с 1908, кажется, года он был морфинистом. Старался от этого отделаться, — но не мог. Летом 1911 г. д — ру Г. А. Койранскому удалось на

время отвлечь его от морфия, но в конце концов из этого ничего не вышло.

Летом 1911 г. д — ру Г. А. Койранскому удалось на

время отвлечь его от морфия, но в конце концов из этого ничего не вышло. Морфий сделался ему необходим. Помню, в 1917 г., во время одного

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66