Подхожу к шпангоуту и лестнице. Дверь, ведущая на лестницу, закрыта, но я толкаю ее плечом, водяная стена поддается, и я могу пройти.
Это вовсе не сельская баня. В темноте каюты вода стоит неподвижно, та же вода, что вчера, в прошлом году, триста лет назад.
Это вовсе не сельская баня. В темноте каюты вода стоит неподвижно, та же вода, что вчера, в прошлом году, триста лет назад. Сьюзэн Бартон и ее капитан, тучные, как свиньи, в белых ночных рубашках, с застывшими, вытянутыми, точно в молитве, руками, плывут, словно звезды под низким потолком. Я пробираюсь под ними.
В дальнем углу, под балками, наполовину погруженный в песок, подняв колени и опустив на них локти, сидит Пятница.
Я тереблю его шевелюру, нащупываю шов вокруг шеи.
— Пятница, — зову я, пытаюсь позвать, наклоняюсь над ним, погружаюсь руками и коленями в ил, — скажи, что это за корабль?
Но это не место для слов. Каждый вырывающийся из груди звук поглощается водой и растворяется в ней. Здесь тела обходятся без слов. Это мир Пятницы.
Он поворачивается, вытягивается во весь рост, лицом ко мне. Кожа туго обтягивает кости, губы его поджаты. Я пытаюсь пальцем разжать его челюсти.
Рот открывается. Из него льется не дыхание — ручеек, неиссякаемый ручеек. Он течет по его и по моему телу, течет по каюте, по затонувшему кораблю, омывает скалы и берег острова, он бежит к северу и югу до самого края земли. Нежный и прохладный, темный и бесконечный, он омывает мое лицо и мои веки.