— Я научил его слову «дрова», — сказал Крузо. — Он не знает слова «полено».
Мне это показалось странным, ведь поленья — те же дрова, это все равно что сказать: сосна или тополь — это дерево, однако я оставила эпизод без внимания. Только после ужина, когда мы сидели, глядя на звезды, что вошло у нас в привычку, я решила в этом разобраться.
— Сколько английских слов знает Пятница? — спросила я.
— Столько, сколько нужно, — ответил Крузо. — Здесь не Англия, нам не нужно много слов.
— Вы говорите так, словно язык — это одна из напастей в нашей жизни, наподобие денег или оспы, — сказала я. — Но разве не скрасила бы ваше одиночество возможность разговаривать с Пятницей по-английски? Все эта годы вы могли бы наслаждаться радостью беседы; вы сумели бы приобщить его к благам цивилизации и сделать его лучше.
— Здесь не Англия, нам не нужно много слов.
— Вы говорите так, словно язык — это одна из напастей в нашей жизни, наподобие денег или оспы, — сказала я. — Но разве не скрасила бы ваше одиночество возможность разговаривать с Пятницей по-английски? Все эта годы вы могли бы наслаждаться радостью беседы; вы сумели бы приобщить его к благам цивилизации и сделать его лучше. Какой толк в вечном молчании?
Крузо не ответил и вместо этого подозвал Пятницу.
— Спой, Пятница, — сказал он. — Спой для миссис Бартон.
Пятница обратил лицо к звездам, закрыл глаза и, послушный своему хозяину, начал подвывать низким голосом. Я прислушалась, но не смогла различить мелодию. Крузо дотронулся до моего колена.
— Человеческий голос, — сказал он.
Я не поняла, что он хотел этим сказать, но он поднес палец к губам, призывая меня молчать. В темноте мы слушали подвывания Пятницы. Наконец Пятница умолк.
— Он что, слабоумный, не умеющий говорить? — спросила я. — Это вы хотели мне сказать? — Повторяю, я находила Пятницу туповатым.
Крузо попросил Пятницу подойти.
— Открой рот, — сказал он ему и раскрыл рот сам. Пятница выполнил его приказ. — Смотрите, — сказал Крузо.
Я посмотрела, но в темноте не увидела ничего, кроме отблеска белых, как слоновая кость, зубов.
— Ла-ла-ла, — произнес Крузо и сделал знак Пятнице повторить.
— Ха-ха-ха, — произнес Пятница; то были гортанные звуки.
— У него нет языка, — сказал Крузо. Схватив Пятницу за волосы, он приблизил его лицо вплотную к моему. — Видите?
— Ха-ха-ха, — откликнулся Пятница.
Я отпрянула, и Крузо отпустил волосы Пятницы.
— У него нет языка, — сказал он. — Вот почему он не говорит. Они отрезали ему язык.
Я смотрела на него в ужасе.
— Кто отрезал ему язык?
— Работорговцы.
— Работорговцы отрезали ему язык и продали его в рабство? Охотники за рабами в Африке? Но ведь он был ребенком, когда они его схватили. Зачем они отрезали язык ребенку?
Крузо пристально посмотрел на меня. Не могу поклясться, но мне показалось, что он улыбался.
— Возможно, что работорговцы, а это были мавры, считают язык деликатесом, — сказал он. — А может быть, им надоело слышать с утра и до ночи горестные жалобы Пятницы. Быть может, они не хотели, чтобы он когда-нибудь рассказал свою историю: кто он такой, где его дом, как случилось, что он попал в рабство. Быть может, они отрезают язык всем людоедам, которые попадают в их руки, в качестве наказания. Как можем мы узнать эту тайну?
— Ужасная история, — сказала я. Воцарилась тишина. Пятница собрал посуду и скрылся в темноте. — Как же справедливость? Сначала раб, а теперь и изгнанник. У него не только украли детство, но и обрекли его на пожизненное молчание. Неужто провидение не видит этого?
— Если бы провидение следило за всеми нами,- сказал Крузо, — то кто собирал бы хлопок и сахарный тростник? Для процветания дел в мире провидению надлежит часть времени проводить с закрытыми глазами, как и положено всем низшим существам. — Он увидел, как я замотала головой, и продолжал: — Вам кажется, что я посмеиваюсь над провидением. Но ведь возможно, что именно благодаря провидению Пятница имеет незлобивого хозяина и живет на острове, а не в Бразилии под хлыстом плантатора и не в Африке, где леса кишат людоедами. Выть может, вопреки вашему мнению, к лучшему, что он здесь и что я здесь, а теперь — и вы.
До сих пор я воспринимала Пятницу как тень и обращала на него внимания не больше, чем уделяют в Бразилии домашнему рабу. Но теперь я не могла воспринимать его иначе, чем с ужасом, какой питают по отношению к людям увечным. И мне не было утешением то, что его увечье запрятано за губами (как прячутся под одеждой и другие увечья) и что внешне он похож на любого другого чернокожего. Наоборот, сама тайна этой ущербности заставляла меня теряться в его присутствии.
Я не могла говорить, когда он находился рядом, потому что постоянно думала о том, как легки и проворны движения моего языка. Я рисовала в своем воображении щипцы, сжимающие его язык, нож, вонзающийся в него, и я содрогалась при мысли, что так все и было на самом деле. Я скрытно наблюдала за ним во время еды, и с отвращением слышала его негромкое покашливание, когда он прочищал глотку, и смотрела, как он, точно рыба, жует пищу передними зубами. Я вздрагивала, когда он подходил близко ко мне, и задерживала дыхание, чтобы не чувствовать его запаха. Когда он отворачивался, я вытирала посуду, к которой он прикасался. Я стыдилась себя, но на время совсем потеряла власть над своими поступками. И жалела, что Крузо рассказал мне эту историю.