* * *
Дни идут. Ничто не меняется. От вас — ни слова, соседи обращают на нас не больше внимания, чем на бесплотных духов. Я побывала на Далстонском рынке, где продала скатерть и коробку с ложками, чтобы купить самое необходимое. Во всем остальном мы обязаны своим существованием плодам вашего сада.
Девочка вновь на посту возле ворот. Я пытаюсь не обращать на нее внимания.
Сочинение — занятие очень медленное. После хаоса мятежа и смерти португальца-капитана, после встречи с Крузо и знакомства кое с чем из жизни на острове — что еще могу я рассказать? В груди Крузо и Пятницы таилось слишком мало желаний — спастись, начать новую жизнь. Мыслим ли рассказ, в котором нет желаний? Несмотря на террасы, это был остров лени. Я спрашиваю себя, как поступали историки кораблекрушений до меня — скорей всего, в отчаянии они начинали лгать.
И все же я упорствую. Художник, рисующий унылую картину — например, два человека копают землю, — имеет в своем распоряжении разнообразные средства, с помощью которых он может обогатить то, что он изображает. Он может сделать кожу первого золотистой, а коже второго придать оттенок черной сажи, создавая контраст светлых и темных тонов. Искусно воссоздавая их рабочие позы, он может показать, кто из них хозяин и кто раб. А чтобы оживить свою композицию, он может внести в нее то, чего не было в тот день, когда он писал с натуры, но могло быть в другие дни, скажем двух чаек, кружащихся в вышине, клюв одной раскрыт в крике, а в углу, на далеких утесах, стаю обезьян.
Итак, мы видим, как художник отбирает, сопоставляет, добавляет детали, чтобы картина радовала глаз полнотой своего содержания. Рассказчик же, напротив (простите меня, если бы вы были здесь, во плоти, я никогда не стала бы вас учить ремеслу рассказчика!), должен предугадать, какие эпизоды рассказа обещают оказаться полнокровными, выявить их скрытый смысл и сплести их воедино, как сплетают канат.
Выявлению и сплетению, как любому ремеслу, можно научиться. Но что касается выбора обещающих (как жемчужницы, таящие жемчуг) эпизодов, то искусство это по справедливости называют интуицией. Здесь автор сам по себе ничего не может добиться: он должен ждать, когда на него милостиво снизойдет озарение. Если бы, живя на острове, я знала, что в один прекрасный день мне придется стать нашим летописцем, я была бы более настойчивой, расспрашивая Крузо. «Бросьте взгляд в прошлое, — сказала бы я, лежа рядом с ним в темноте, — не можете ли вы вспомнить момент, когда вам вмиг открылась цель нашего существования на острове? Разве, когда вы бродили по склонам или взбирались на скалы в поисках яиц, вас никогда не посещала внезапная мысль о нашем острове как некоем живом и дышащем существе, громадном животном допотопных времен, проспавшем столетия, не чувствуя, как по его спине в поисках средств существования ползают какие-то насекомые? Быть может, мы, Крузо, если смотреть с более высокой точки зрения, и есть эти насекомые? Быть может, мы ничем не лучше муравьев?» Или же, когда он лежал, умирая, на борту «Хобарта», я могла сказать: «Крузо, ты оставляешь нас, ты уходишь туда, куда мы не можем последовать за тобой.
Не хочешь ли ты, пользуясь правом уходящего, сказать нам последнее слово? Неужели ты ни в чем не хочешь исповедаться?»
* * *
Мы плетемся лесной дорогой, я и девочка. Стоит осень, мы доехали до Эппинга дилижансом. Дальше мы идем пешком в Чешант, под ногами густая подстилка из золотых, коричневых и красных листьев, и я не убеждена, что мы не сбились с дороги.
Девочка идет сзади.
— Куда вы меня ведете? — спрашивает она в сотый раз.
— Я веду тебя к твоей настоящей матери, — отвечаю я.
— Я знаю, кто моя настоящая мать, — говорит она, — вы моя настоящая мать.
— Скоро ты увидишь свою настоящую мать,- говорю я. — Шагай быстрее, мы должны вернуться затемно.
Она бежит, чтобы не отставать.
Мы все глубже погружаемся в лес, до ближайшего жилья много миль.
— Давай передохнем, — говорю я.
Мы садимся рядышком, прислонившись к стволу могучего дуба. Она достает из корзины хлеб, сыр и флягу с водой. Мы едим и пьем.
Мы бредем дальше. Не сбились ли мы с дороги? Она снова отстает.
— Нам не вернуться до темноты, — хнычет она.
— Ты должна мне верить, — отвечаю я.
Я останавливаюсь в темной лесной чащобе.
— Давай снова передохнем, — предлагаю я.
Я снимаю с нее плащ и стелю его на опавшую листву. Мы садимся.
— Иди ко мне, — говорю я и обнимаю ее за плечи. Легкий трепет пробегает по ее телу. Во второй раз я позволяю ей прикоснуться ко мне.
— Закрой глаза, — говорю я.
Так тихо кругом, что слышен шорох нашей одежды, ее серого и моего черного платья. Голова ее ложится мне на плечо. Мы сидим посреди моря опавшей листвы, я и она, два живых существа.
— Я привела тебя сюда, чтобы рассказать о твоем происхождении, — начинаю я. — Не знаю, кто сказал тебе, что твой отец был пивовар из Дептфорда, который сбежал в Нидерланды, но все это выдумка. Твоего отца зовут Даниель Фо. Это тот человек, который поручил тебе следить за домом в Ньюингтоне. Он же сказал тебе, что я твоя мать, могу поручиться, что он и автор сказки про пивовара. Во Фландрии он содержит целые полки гренадеров.