В то же мгновение он оказался надо мной, и я могла подумать, что я снова в объятиях Крузо: оба они были примерно одного возраста, тяжелы в бедрах, но не тучны; похожа была и их манера обращаться с женщиной. Я закрыла глаза, пытаясь отыскать обратную дорогу на остров, где воет ветер и гудят волны, но нет, остров не возвращался, отрезанный от меня тысячами миль океана.
— Разрешите мне, — мягко прошептала я. — Есть привилегия первой ночи, и я требую предоставить ее мне. — Лаской я уложила его на спину и сама оказалась наверху. — Так поступает Муза, когда навещает поэта, — прошептала я и почувствовала, как уходит безразличие, владевшее мною еще минуту назад.
— Ну и качка, — сказал потом Фо, — ноют все мои кости. Я едва дышу.
— Приход Музы — нелегкое испытание, — ответила я. — Она делает все, что в ее силах, чтобы родились стихи.
Фо долго лежал неподвижно, и я решила, что он уснул. Но как только меня охватила дремота, он заговорил:
— Вы писали о том, как Пятница заплывал на своем бревне в заросли морских водорослей. Такие заросли — обиталище тварей, которых моряки называют кракены, вы когда-нибудь слышали о них? У них щупальца толщиной с мужское бедро, сами они в несколько ярдов длиной и имеют крепкий клюв. Я представляю, как эти кракены лежат на морском дне, смотрят на небо сквозь заросли водорослей, а многочисленные щупальца обвивают их тела, выжидая. А Пятница направлял свое хрупкое суденышко в этот опасный омут.
Я не могла понять, что в такой момент навело мысли Фо на морские чудовища, но промолчала.
— Наверное, вы удивились бы, если бы над поверхностью воды появилось вдруг это щупальце, обвилось вокруг Пятницы и увлекло его на дно, чтобы оставить там навсегда.
— Чудовищное щупальце, поднимающееся из пучины, — как не удивиться. Это удивительно и малоправдоподобно.
— Но вас удивило бы, если бы Пятница скрылся под водой и исчез с лица земли? — бормотал Фо. Кажется, он засыпал. — Вы говорите, — сказал он (я слышала его сквозь дремоту), — вы говорите, что он подплывал к тому месту, где затонул корабль, из чего можно заключить, что это был невольничий корабль, а не торговое судно, как утверждал Крузо. Представьте себе картину: сотни его товарищей по несчастью, точнее, их скелеты, все еще скованные цепью, и маленькие подвижные рыбки, вы о них говорили, проплывают через глазницы и грудные клетки, в которых когда-то бились сердца. Представьте себе Пятницу на бревне, он смотрит на них сверху, рассыпая лепестки, лепестки плавают какое-то время, а затем тонут и оседают среди умерших.
Вас не удивляет: в каждом из описанных эпизодов какая-то сила влечет Пятницу на дно, она его манит, она ему грозит. Но он не умирает. На своем утлом суденышке он скользит на самом краю смерти и остается невредим.
— Это было не суденышко, а бревно, — сказала я.
— В каждом рассказе присутствует умолчание, скрытая картина, недосказанное слово. Пока мы не выскажем недосказанное, мы не приблизимся к сердцевине этой истории. Я спрашиваю, почему Пятница подвергал себя смертельной опасности, хотя жизнь на острове была вполне безмятежна, и всякий раз избегал ее?
Вопрос показался мне фантастичным. Я не знала, что ответить.
— Я сказал «сердцевина истории», — продолжал Фо, хотя мне следовало сказать «око», «око истории». Пятница проплывает на своем бревне через темный зрачок — или мертвую глазницу — глаза, наблюдающего за ним с морского дна. Проплывает и остается цел и невредим. Он оставляет нам эту задачу- опуститься на дно и проникнуть в то око. Если мы не сделаем этого, то будем, подобно ему, скользить по поверхности и выйдем на берег, не став мудрее, возобновим прежний образ жизни и будем спать без сновидений, точно младенцы.
Он оставляет нам эту задачу- опуститься на дно и проникнуть в то око. Если мы не сделаем этого, то будем, подобно ему, скользить по поверхности и выйдем на берег, не став мудрее, возобновим прежний образ жизни и будем спать без сновидений, точно младенцы.
— Я бы употребила сравнение с пастью, — сказала я. — Пятница, не зная и не ведая, проплывает мимо разверстой пасти или, как вы говорите, клюва, готового его поглотить. Нам надо спуститься в эту пасть (коль скоро мы изъясняемся фигурально). Нам надо открыть пасть и услышать, что в ней заключено: быть может, молчание, быть может, гул морской раковины, когда ее подносишь к уху.
— Верно, — сказал Фо. — Я имел в виду нечто иное, но и вы правы. Мы должны сделать так, чтобы молчание Пятницы заговорило, как и молчание вокруг Пятницы.
— Но кто же это сделает? — спросила я. — Легко лежать в постели и рассуждать о том, что следует сделать, но кто же спустится к обломкам кораблекрушения? На острове я говорила Крузо, что это должен сделать Пятница, обвязавшись для безопасности веревкой. Но если Пятница не в состоянии рассказать, что он увидел, то, наверное, Пятница из моего рассказа — это не более чем образ (или прообраз) другого ныряльщика?
Фо промолчал.
— Все мои попытки заставить Пятницу заговорить провалились, — сказала я. — Он выражает себя только в танце и музыке, а они имеют к речи такое же отношение, как шум и крики — к словам. Иногда я спрашиваю себя: может быть, в своей ранней жизни он вообще не имел понятия о языке, а если и имел, то самое смутное?