XXIV. Воспитание продолжалось до зрелого возраста. Никто не имел права
жить так, как он хотел, напротив, город походил на лагерь, где был
установлен строго определенный образ жизни и занятия, которые имели в виду
лишь благо всех. Вообще спартанцы считали себя принадлежащими не себе лично,
но отечеству.
Если им не давалось других приказаний, они смотрели за детьми, учили их
чему-либо полезному, или же сами учились от стариков.
Вообще спартанцы считали себя принадлежащими не себе лично,
но отечеству.
Если им не давалось других приказаний, они смотрели за детьми, учили их
чему-либо полезному, или же сами учились от стариков. Одно из
предоставленных Ликургом своим согражданам преимуществ, которым можно было
завидовать, состояло в том, что у них было много свободного времени, —
заниматься ремеслами им было строго запрещено, копить же богатство, что
сопряжено с массой труда и забот, им не было никакой надобности: богатству
уже никто не завидовал и не обращал на него внимания. Землю обрабатывали им
илоты, платившие определенный оброк. Один спартанец приехал в Афины как раз
во время суда. Узнав, что кого-то осудили за праздность, и заметив, что он
идет повеся голову в сопровождении печальных, грустных друзей, спартанец
попросил окружающих показать ему человека, осужденного «за любовь к
свободе!». Так глубоко презирали спартанцы занятия ремеслом или имевшие
целью наживу.
Вместе с деньгами исчезли в Спарте, конечно, и всякие тяжбы. Ни
корысти, ни бедности там не стало больше места, вместо них явилось равное
распределение достатка, простота же жизни имела своим следствием
беззаботность. Танцы, пиры, обеды, охота, гимнастика, разговоры в народных
собраниях поглощали все их время, когда они не были в походе.
XXV. Кому не было еще тридцати лет, те вовсе не ходили на рынок. Вместо
них провизию закупали их родственники и ближайшие друзья. С другой стороны,
и старшим было бы стыдно, если б они занимались исключительно этим делом, —
большую часть дня им следовало проводить в гимнасиях и «лесхах». Здесь они
сбирались для мирной беседы друг с другом. Ни о денежных, ни о торговых
делах там никогда не шло речи, — главным предметом их разговора была
похвала хорошему поступку и порицание — дурному; но и это было облечено в
шутливую, веселую форму и, не оскорбляя никого, служило к исправлению других
и наставляло их. И сам Ликург не был воплощенною суровостью, напротив, если
верить Сосибию, он посвятил известную статуэтку богу Смеха — он желал,
чтобы во время обеда и подобного рода времяпрепровождения допускались шутки,
как приправа к трудам и скудной пище. Вообще он приучал сограждан не желать
и не уметь жить отдельно от других, напротив, они должны были, как пчелы,
жить всегда вместе, сбираться вокруг своего главы и вполне принадлежать
отечеству, совершенно забывая о себе в минуты восторга и любви к славе.
Такие мысли видны и в некоторых изречениях спартанцев.
Педарит не был избран в число трехсот человек царского конвоя, но пошел
домой с сияющим лицом — он радовался, что «нашлось триста граждан лучше
его…». Полистратид был отправлен вместе с другими в звании посла к
полководцам царя персидского. Когда его товарищей спросили, явились ли они
лично от себя или их прислало государство, он ответил: «Если наше поручение
будет удачно — от имени государства, нет — по частному делу».
Когда
несколько участвовавших в сражении амфипольцев приехали в Спарту и посетили
Ар-гилеониду, мать Брасида, она спросила их, пал ли Бра-сид смертью храбрых,
достойною Спарты? Они стали осыпать героя похвалами и сказали, что в Спарте
нет ему подобного. «Друзья мои, — сказала она, — не говорите этого: Брасид
был мужествен, храбр; но в Спарте есть много людей лучше его»…
XXVI. Членами герусии Ликург, как мы сказали выше, назначил сперва тех,
кто принимал участие в его предприятии. Позже он сделал распоряжение, чтобы
в случае смерти одного из них на его место избирался какой-либо из уважаемых
граждан более шестидесяти лет от роду. В этом случае начиналось величайшее
состязание в мире, состязание, где каждый бился до последних сил. Дело шло
не о том, чтобы быть объявленным самым быстрым на бегу из быстрых, самым
сильным из сильных, а лучшим и умнейшим между лучшими и умнейшими людьми. За
свое нравственное превосходство победитель получал пожизненно в награду
высшую, если можно выразиться, власть в государстве, делался господином над
жизнью и смертью, честью и бесчестьем, короче, надо всем, что стояло на
первом плане. Выборы происходили следующим образом. Когда народ успевал
собраться, выборные запирались в одной комнате соседнего дома, где не могли
никого видеть, так же, как никому нельзя было видеть их. До них могли
доноситься только крики собравшегося народа: как в этом случае, так и в
других он решал избрание криком. Избираемые выходили не все сразу, но
поодиночке, по жребию и шли молча чрез все собрание. У тех, кто сидел
запершись в комнате, были в руках дощечки для письма, на которых они
отмечали только силу крика, не зная, к кому он относится. Они должны были
записать лишь, как сильно кричали тому, кого выводили первым, вторым,
третьим и т. д. Того, кому кричали чаще и сильнее, объявляли избранным. С
венком на голове он шел в храм в толпе не только не завидовавшей ему и
прославлявшей его молодежи, но и среди множества женщин, которые хвалили его
в песнях и называли жизнь его счастливой. Каждый из родственников приглашал
его к обеду, говоря, что это — почетное угощение ему от имени города.
Затем он шел в сисситии, где ничто не нарушало своего обычного порядка.
Единственное отступление состояло в том, что ему выдавалась вторая доля,
которую он брал и прятал. Когда обед кончался, он подзывал к себе любимую
свою родственницу, стоявшую у дверей столовой, и отдавал ей свою порцию,
говоря при этом, что дает ей то, что сам получил в награду, причем женщину,
которой было оказано такого рода отличие, друзья провожали домой.