«Р. S. Привет вам от вашего друга Ефима Гавриловича Крайцмана».
— У них Фима. Надо идти на встречу. Впрочем, это понимают все.
— Вы правы, Алик. Только хорошо бы сначала привести в чувство девушку.
Я присаживаюсь возле Идочки на корточки, бросая Фолу:
— Духовку выключи. А то мясо сгорит.
Я на удивление спокоен. Фима жив, и это главное. Будем договариваться. Это такой город. Это такой мир. Нам здесь жить.
2
Не люблю звонки в дверь.
С недавних пор — не люблю. Но открывать все равно пришлось.
Архаров на лестничной клетке не обнаружилось, исчезники отсутствовали, заказчики на «дроты» и «мулетки» сегодня тоже поленились ко мне зайти по новому адресу — зато имелась почтальонша в единственном числе.
Старенькая Валентина Петровна, которой хвала и честь! — всего за премиальную гривну, не учтенную налоговыми волками, она заходила по сто раз, лишь бы застать адресата на дому и лично вручить ему письмишко или там бандеролечку.
— Здрасьте, — тихо сказала Валентина Петровна.
Глаза она почему-то прятала.
— Здрасьте, — откликнулся я, машинально роясь по карманам.
Денег не было.
Понятливый Фол на всякий случай не показывался, прикрыв дверь в комнату, где после визита Того пребывала без чувств сестренка милосердия; а Ерпалыч уже спешил к нам с вожделенной бумажкой наперевес.
Странно: взгляд почтальонши при виде денег остался тусклым.
— Это вам, Олеженька… извините, ради Бога, это не у нас столько мурыжили…
Длинный конверт доверчиво ткнулся мне в ладони; и почтальоншу как ветром сдуло.
Даже лестница не откликнулась на ее шаги.
Ничего не понимая, я распечатал письмо.
Наскоро вытащил четыре листочка, глянул на середину ближайшего.
«Год, упрямый как бык». Бред какой-то! При чем тут бык?!
«…что нужно есть на Новый год? Я думаю: то, что есть. Но обязательно под сто пятьдесят! — и обязательно чтобы 40 градусов! Потому как если перемножить граммы на градусы, да еще по Фаренгейту, то обязательно заиграет кровь. А когда кровь играет, вы начинаете стучать копытом, потом вам начинает казаться, что рядом не старая корова, а молодая телка и в новогоднюю ночь она не собирается крутить хвостом…»
— Что с вами, Алик? Вам плохо?
Это Ерпалыч.
— Мне хорошо, — отвечаю я и моргаю, моргаю раз за разом, потому что стеклистая пелена мешает смотреть, а смотреть надо обязательно. — Не волнуйся, старик, это привет из-за грани. Не волнуйся, все в порядке…
Следующий листок.
Середина.
«…недавно перечитал твои последние книги. Не удержался. Не люблю громких слов, но вижу, сынок, что ты становишься мудрее. Это не только жизненный опыт, это опыт души. Может быть, я становлюсь старым, но меня все больше тянет к вечному, к конечности и бесконечности жизни-смерти, к размышлениям о разных сторонах добра и зла… Я старше тебя почти вдвое, а ты рассуждаешь об этом уже сейчас. Бог тебе в помощь. Конечно, полнее и ярче ты живешь в вымышленных мирах, быт только как бы. обусловливает эту жизнь. Хочу только предостеречь от некоторых оценок. К беде, множество людей не «не хочет», а не может в силу возраста или способностей реализоваться в новом и очень нестабильном мире. Я не говорю о кухонных балаболках или демагогах. Стариков жалко. И тех, кто на подходе. Как им перестроиться? Эти же беды (хочешь, верь, хочешь, нет!) подстерегают и у нас, за океаном. Конечно, легче жить воспоминаниями… Вчера я долго объяснял одному новоявленному умнику, что ад и рай в нас, а не где-то. И когда человек лишается телесной оболочки, когда ему уже не нужно заботиться о поддержании своего физического существования — он остается один на один с тем, что раньше невесомо находилось в нем. И ад или рай, живший в нем, увеличивается в невероятное количество раз. Теперь не на что отвлечься. Вечный рай, вечный ад-и нам здесь жить.
— Надо остановиться, иначе я не вернусь к обычным, повседневным вопросам. Пашка передает тебе привет; у него здесь завелась девочка — хорошая девчонка, говорит по-русски. Думаю, тоже из наших, хотя не выяснял пока. Здоровье мое…»
И в конце последнего листка, беглым почерком — слова, которых мне никогда не доводилось слышать от него:
Ты укрывал от метелей и вьюг,
Ночью в глазах твоих было светло,
С каменным сердцем мной преданный друг,
С каменным сердцем, в котором тепло.
В чем мне виниться и каяться в чем?!
Раненым псом под забором визжать?..
Ты не ответил? Ты умница, дом,
Дом,
Из которого я не хотел уезжать…
Глаза слезятся, я моргаю, и легкие капли муравьями бегут по щекам: врут, что слезы соленые, врут! — у них вкус ледяной воды из родника, от них ломит зубы и губы пляшут измученными танцорами!..
Лжи доверяешь, свет путаешь с тьмой,
Дань забываешь отдать красоте;
Мысли? Они, между нами, дерьмо,
Просто дерьмо, без особых затей.
В жизнь, будто в стенку, колотишься лбом,
Стенка на стенку, и к стенке прижат…
Все это, все это, все это — дом,
Дом,
Из которого, в общем-то, не убежать…
Письмо от отца, отправленное еще в октябре, опоздало почти на пять месяцев.
***
— Все в порядке, Ерпалыч, — повторил я, глядя куда-то далеко, где громоздились стеклистые башни из самых простых на свете слов. — Все в полном порядке. Лучше не бывает.