В конце второго года мисс Рэй неожиданно заявила своей близкой подруге
мисс д’Арманд, что она уезжает на лето в какую-то первобытную деревушку на
северном берегу Лонг-Айленда и что она больше не вернется на сцену.
Спустя семнадцать минут после того, как мисс Линетт д’Арманд изъявила
желание узнать, где обретается ее милая подружка, в дверь громко постучали.
Можете не сомневаться, это была Розали Рэй. После того как мисс д’Арманд
громко крикнула «войдите», она ворвалась в комнату, возбужденная и вместе с
тем обессиленная, и бросила на пол тяжелый саквояж. Да, в самом деле, это
была Розали, в широком дорожном плаще, явно носившем следы путешествия, и
при этом не в автомобиле, — в плотно повязанной коричневой вуали с
разлетающимися концами в полтора фута длиной, в сером костюме, коричневых
ботинках и сиреневых гетрах.
Когда она откинула вуаль и сняла шляпу, появилось очень недурненькое
личико, которое в эту минуту пылало от какого-то необычного волнения, и
большие глаза, полные тревоги, затуманенные какой-то тайной обидой. Из
тяжелой копны темно- каштановых волос, заколотых кое-как, наспех, выбивались
волнистые пряди, а короткие непослушные завитки, выскользнувшие из-под
гребенок и шпилек, торчали во все стороны.
Встреча двух подруг не сопровождалась никакими вокальными,
гимнастическими, осязательными и вопросительно-восклицательными излияниями,
которыми отличаются приветствия их светских сестер, не имеющих профессии.
Обменявшись коротким рукопожатием и бегло чмокнув друг друга в губы, они
сразу почувствовали себя так, как если бы они виделись только вчера.
Приветствия бродячих актеров, чьи пути то скрещиваются, то снова расходятся,
похожи на краткие приветствия солдат или путешественников, столкнувшихся в
чужой стороне, в дикой, безлюдной местности.
— Я получила большой номер двумя этажами выше тебя, — сказала Розали, —
но я еще там не была, а пришла прямо к тебе. Я и понятия не имела, что ты
здесь, пока мне не сказали.
— Я здесь уже с конца апреля, — сказала Линетт, — и отправляюсь в турне
с «Роковым наследством». Мы открываем сезон на будущей неделе в Элизабет. А
ведь я думала ты бросила сцену, Ли. Ну, расскажи же мне о себе,
Розали ловко устроилась на крышке высокого дорожного сундука мисс
д’Арманд и прислонилась головой к оклеенной обоями стене. Благодаря
давнишней привычке эти вечно блуждающие театральные звезды чувствуют себя в
любом положении так же удобно, как в самом глубоком, покойном кресле.
— Сейчас я тебе все расскажу, Линн, — отвечала она с каким-то
необыкновенно язвительным и вместе с тем бесшабашным выражением на своем
юном личике, — а с завтрашнего дня я снова пойду обивать пороги на Бродвее
да просиживать стулья в приемных антрепренеров. Если бы кто-нибудь за эти
три месяца и даже еще сегодня до четырех часов дня сказал мне, что я снова
буду выслушивать эту неизменную фразу:
«Оставьте-вашу-фамилию-и-адрес», — я бы расхохоталась в лицо этому
человеку не хуже мисс Фиск в финальной сцене.
Если бы кто-нибудь за эти
три месяца и даже еще сегодня до четырех часов дня сказал мне, что я снова
буду выслушивать эту неизменную фразу:
«Оставьте-вашу-фамилию-и-адрес», — я бы расхохоталась в лицо этому
человеку не хуже мисс Фиск в финальной сцене. Дай-ка мне носовой платок,
Линн. Вот ужас эти лонг-айлендские поезда! У меня все лицо в копоти, вполне
можно было бы играть Топси, не нужно никакой жженой пробки. Да, кстати о
пробках, нет ли у тебя чего- нибудь выпить, Линн?
Мисс д’Арманд открыла шкафчик умывальника.
— Вот здесь, кажется, с пинту манхэттенской осталось. Там в стакане
гвоздика, но ее…
— Давай бутылку, стакан оставь для гостей. Вот спасибо, как раз то,
чего мне недоставало. За твое здоровье… Это мой первый глоток за три
месяца!.. Да, Линн, я бросила сцену в конце прошлого сезона, бросила потому,
что устала от этой жизни, а главное потому, что мне до смерти опротивели
мужчины, те мужчины, с которыми приходится сталкиваться нам, актрисам. Ты
сама знаешь, что это за жизнь, — борешься за каждый шаг, отбиваешься ото
всех, начиная с антрепренера, который желает тебя покатать в своем новом
автомобиле, и кончая расклейщиком афиш, который считает себя вправе называть
тебя запросто, по имени. А хуже всего это мужчины, с которыми приходится
встречаться после спектакля! Все эти театралы, завсегдатаи, которые толкутся
у нас за кулисами, приятели директора, которые тащат нас ужинать, показывают
свои брильянты, предлагают поговорить насчет нас с «Дэном, Дэвом и Чарли»,
ах, как я ненавижу этих скотов! Нет, правда, Линн, когда такие девушки, как
мы, попадают на сцену, их можно только жалеть. Подумай, девушка из хорошей
семьи, она старается, трудится, надеется чего то достигнуть своим искусством
— и никогда ничего не достигает. У нас принято сочувствовать хористкам —
бедняжки, они получают пятнадцать долларов в неделю! Чепуха, какие огорчения
у хористок! Любую из нас можно утешить омаром.
Уж если над кем проливать слезы, так это над судьбой актрисы, которой
платят от тридцати до сорока пяти долларов в неделю за то, что она исполняет
главную роль в каком-нибудь дурацком обозрении Она знает, что большего она
не добьется, и так она тянет годами, надеется на какой то «случай», и
надежда эта никогда не сбывается.
А эти бездарные пьесы, в которых нам приходится играть! Когда тебя
волокут по всей сцене за ноги, как в «Хоре тачек», так эта музыкальная
комедия кажется роскошной драмой по сравнению с теми идиотскими вещами,
которые мне приходилось проделывать в наших тридцатицентовых номерах.
Но самое отвратительное во всем этом — мужчины, мужчины, которые пялят
на тебя глаза, пристают с разговорами, стараются купить тебя пивом или
шампанским, в зависимости от того, во сколько они тебя расценивают. А
мужчины в зрительном зале, которые ревут, хлопают, топают, рычат, толпятся в
проходах, пожирают тебя глазами и, кажется, вот-вот проглотят, — настоящее
стадо диких зверей, готовых разорвать тебя на части, только попадись им в
лапы.