Последнее звучит красивее, зато первое гораздо
выгоднее. Ибо, когда бакалейщик заплатит нам за работу, мы можем взять
напрокат фрак и — штампованный юмор тут больше к месту — показать богеме,
где раки зимуют.
Мисс Медора избрала водоворот и тем самым дала нам сюжет для этого
маленького рассказа.
Профессор Анджелини очень хвалил ее этюды. Однажды, когда она показала
ему эскиз каштана в парке, он объявил, что из нее выйдет вторая Роза Бонер.
Но иногда (всем великим художникам свойственны капризы) он резко и
беспощадно критиковал ее работы: Например, в один прекрасный день Медора
тщательно скопировала статую на площади Колумба и ее архитектурное
окружение. Профессор, иронически улыбаясь, отшвырнул набросок и сообщил ей,
что Джотто однажды начертил идеальную окружность одним движением руки.
Как-то раз шел дождик, денежный перевод из Гармонии запоздал, у Медоры
болела голова, профессор попросил у нее взаймы два доллара, из
художественного магазина вернули непроданными все ее акварели, и… мистер
Бинкли пригласил ее поужинать.
Мистер Бинкли был присяжный весельчак пансиона. Ему уже стукнуло сорок
девять, и весь день он сидел в своей рыбной лавке на одном из центральных
рынков города. Но после шести часов вечера он надевал фрак и
разглагольствовал об Искусстве. Молодые люди звали его пролазой. Считалось,
что в самом избранном кругу богемы он свой человек. Ни для кого не было
тайной, что он как-то дал десять долларов взаймы одному юноше, подававшему
надежды и даже поместившему какой-то рисунок в «Пэке». Вот таким-то образом
некоторые получают доступ в заколдованный круг, а другие — сытный ужин.
Остальные жильцы с завистью смотрели на Медору, когда она в девять
часов вечера выходила из пансиона под руку с мистером Бинкли. Она была
прелестна, как букет осенних листьев, в своей бледно-голубой блузке из…
э-э… ну, знаете, такая воздушная ткань, и плиссированной вуалевой юбке, с
румянцем на худых щеках, чуть тронутых розовой пудрой, с платочком и ключом
от комнаты в шагреневой коричневой сумке.
И мистер Бинкли, краснолицый и седоусый, выглядел очень внушительно и
эффектно в узком фраке, с жирной складкой на шее, точно у знаменитого
романиста.
Свернув за угол с ярко освещенного Бродвея, они подъехали к кафе
Теренс, самому популярному среди богемы кабачку, куда доступ открыт только
избранным.
Медора с Зеленых гор шла за своим спутником между рядами маленьких
столиков.
Три раза в жизни женщина ступает словно по облакам и ног под собой не
чувствует от радости: первый раз, когда она идет под венец, второй раз,
когда она входит в святилище богемы, и третий раз, когда она выходит из
своего огорода с убитой соседской курицей в руках.
За накрытым столом сидели трое или четверо посетителей. Официант летал
вокруг, как пчела, на скатерти сверкали хрусталь и серебро. Как прелюдия к
ужину, подобный доисторическим гранитным пластам, предшествующим появлению
простейших организмов, зубам многострадальных горожан был предложен
французский хлеб, изготовленный по тем же рецептам, что и вековые гранитные
глыбы, — и боги улыбались, вкушая нектар с домашними булочками, а зубные
врачи плясали от радости под сенью своих блистающих золотом вывесок.
Взор Бинкли, устремленный на одного из молодых людей, блеснул особым
блеском, свойственным представителю богемы, — в этом взоре сочетались взгляд
василиска, сверкание пузырьков в бокалах с пивом, вдохновение художника и
назойливость попрошайки.
Молодой человек вскочил с места.
— Здорово, старина Бинкли! — крикнул он. — И не думайте проходить мимо
нашего стола. Садитесь с нами, если вы не ужинаете в другой компании.
— Ну что ж, дружище, — сказал Бинкли, владелец рыбной лавки. — Вы же
знаете, я люблю толкаться среди богемы. Мистер Вандейк, мистер Маддер…
э-э… мисс Мартин, тоже любимица муз… э-э…
Присутствующие быстро перезнакомились. Тут были еще мисс Элиза и мисс
Туанетта — скорее всего натурщицы, — они болтали о Генри Джемсе и Сен-Режи,
и это получалось у них неплохо.
Медора была в упоении. Голова у нее кружилась от музыки, исступленной,
опьяняющей музыки трубадуров, восседавших где-то в задних комнатах Элизиума.
Это «был мир, доселе недоступный ни ее буйному воображению, ни железным
дорогам, контролируемым Гарриманом. Она сидела, спокойная по внешности, как
и подобает уроженке Зеленых гор, но ее душа была охвачена знойным пламенем
Андалузии. За столиками сидела богема. В воздухе веяло ароматом цветов и
цветной капусты. Звенели смех и серебро, дамам предлагали руку и сердце,
вино и фрукты; в бокалах искрилось шампанское, в беседах — остроумие.
Вандейк взъерошил свои длинные черные кудри, сдернул на сторону
небрежно повязанный галстук и наклонился к Маддеру.
— Послушай, Мадди, — прошептал он с чувством, — иногда мне хочется
вернуть этому филистеру десять долларов и послать его к черту.
Маддер взъерошил мочального цвета гриву и сдернул на сторону небрежно
повязанный галстук.
— И думать не смей, Ванди, — ответил он. — Деньги уходят, а Искусство
остается.
Медора ела необыкновенные кушанья и пила вино, которое стояло перед ней
в стакане. Оно было того же цвета, что и дома в Вермонте. Официант налил в
другой бокал чего-то кипящего, что оказалось холодным на вкус. Никогда еще у
нее не было так легко на сердце.
Оркестр играл грустный вальс, знакомый Медоре по шарманкам. Она кивала
в такт головой, напевая мотив слабеньким сопрано. Маддер посмотрел на нее
через стол, удивляясь, в каких морях выудил ее Бинкли. Она улыбнулась ему, и
оба они подняли бокалы с вином, которое кипело в холодном состоянии.
Бинкли оставил в покое искусство и болтал теперь о небывалом ходе
сельди.